Лабуду вспомнилась Босния, с ее высокими горами и глубокими ущельями. Интересно, добрались ли туда главные силы партизан или нет? Через несколько дней они двинутся туда же и, может быть, навсегда расстанутся с Шумадией. У Лабуда к предстоящей передислокации было двойственное отношение. С одной стороны, он испытывал неприязнь к предстоящему длинному пути, а с другой — хотел начать его как можно скорее. Только бы Гордана была с ним, а трудностей он не боится. Он чувствовал, что находится на пороге какого-то важного события, которое перевернет всю его жизнь.

Похолодало. Ветер быстро крепчал. Губы Лабуда пересохли. Голова, замотанная бинтом, потяжелела. Он чувствовал, что через марлю еще пробивается кровь, но не беспокоился. Гордана смотрела на его бледное красивое лицо. Глубокие морщины на лбу и у рта придавали ему значительность и серьезность.

— Тишина. Какая невероятная тишина, — сказал он, потирая лицо сухими, костистыми руками. — Отвыкли мы от тишины, и мне кажется, что она действует на меня сильнее, чем стрельба. Почему никто не стреляет? — спросил он. — Где наши, неужели нас осталось только двое?

Гордана посмотрела на него и улыбнулась.

— Там они, — кивнула она головой.

— Не знал, что могу так долго проспать. И это во время боя. Что обо мне подумают теперь товарищи? — Он с трудом поднялся и сел. — Приснилось мне, будто все мы погибли. Жуткое зрелище.

Она взяла его за руку и посмотрела в глаза.

— Успокойся. Сны никогда не сбываются. Тебе надо лежать, кровь еще не совсем остановилась.

— Все это пройдет. Рана уже почти не болит, значит, неглубокая, — ощупывая забинтованную голову, произнес он. — С такими пустяковыми царапинами бойцы в атаку ходят, а я раскис. Стыд и позор. — Он попытался встать.

— Тебе нельзя двигаться, — отпуская его руку, сказала Гордана.

Лабуд недоуменно посмотрел на нее.

— Скажи-ка, а кто же лишил меня этого права? — спросил он с усмешкой.

Она смотрела на него, и одна мысль не давала ей покоя: а полюбит ли Лабуд ее когда-нибудь или их жизни так и будут идти, как две параллельные линии, не пересекаясь и не перекрещиваясь? «Что с того, что я его люблю, когда он меня не замечает, словно я не существую».

— Сейчас придут санитары с носилками, — сказала она после небольшой паузы. — Я уже послала за ними.

— Оставь их в покое, — не поднимая головы, проговорил он. — Пока у меня ноги целы и здоровы, носилки мне не требуются. Да и чувствую я себя совсем хорошо. — Он стиснул зубы, оперся руками о землю и, преодолевая боль и слабость, решительно встал.

Гордана с тревогой наблюдала за Лабудом, который, шатаясь, словно пьяный, с трудом передвигал ноги.

Она видела, сколько сил стоил ему каждый шаг. Он не хотел сдаваться, но… пришлось. Шагов через двадцать он остановился около дерева и прислонился к нему плечом. Исподлобья посмотрел назад, как бы измеряя пройденный путь.

— Теперь ты сам убедился, насколько ослаб, — сказала Гордана, беря его под руку. — Я не имею права приказывать тебе, но я прошу послушаться меня.

Он освободился от ее руки, сердито сказал:

— Хватит об этом. Я не ребенок и в помощи не нуждаюсь.

— Но ты ведь сам требуешь, чтобы к раненым относились внимательно, — скрывая улыбку, сказала Гордана. — И я не могу понять, что с тобой происходит. Мне хорошо известно, что ты привык к трудностям, что ты не избалован жизнью. Но все это к данному случаю не относится. Ты ранен и, значит, нуждаешься в помощи.

Стараясь быть серьезной, Гордана взяла Лабуда под локоть, и они продолжили свой путь. Лабуд ступал тяжело, каждый шаг болезненно отдавался у него в голове. Он старался идти самостоятельно, но руку Горданы не отстранял. Солнце опустилось почти до самой линии горизонта и, словно не желая прятаться за нее, задержалось на границе дня и ночи. Издалека доносилось тяжелое уханье орудий. Мимо них прошли четыре бойца, несшие на плащ-палатке убитого партизана. Они шли медленно, низко опустив голову, и всем своим видом выражали печаль. Лабуд проводил эту процессию тяжелым вздохом.

— Не слышала, Гор дана, сколько человек мы потеряли сегодня? — спросил он, когда партизаны скрылись за холмом.

— Точно не знаю, но немало. И командир отряда погиб, — ответила Гордана дрогнувшим голосом.

У Лабуда перехватило дыхание от этой жуткой вести. Он так любил Аксентича, стольким был ему обязан…

— Как же так? Это же невозможно! Его ведь некем заменить. Неужели нельзя было его поберечь?! — воскликнул он, хотя и понимал всю нелепость своих вопросов.

— Командир пожертвовал собой, чтобы спасти отряд. Когда танк прорвался к нашим позициям, Аксентич бросился под него со связкой гранат. Другого выхода не было.

— Что-то много ошибок мы допускаем последнее время, все обороняемся, а нападать совсем отвыкли.

— Почему ты не скажешь об этом комиссару?

— Теперь скажу. И ему и другим. Но хотел бы, чтобы и ты поняла меня.

— Я-то тебя понимаю, может быть, лучше, чем другие. — Она взяла его руку и ладонью прислонила к своей щеке. — У тебя очень горячая рука, наверняка температура поднялась. Знаю, что опять взбунтуешься, но я должна направить тебя в лазарет. В роте тебе нельзя оставаться.

— Нет и еще раз нет, — решительно возразил Лабуд. — Что это будет за пример для бойцов, если командир, коммунист с пустяковой раной идет в лазарет?

— Раз ты так ставишь вопрос, я вынуждена буду доложить комиссару отряда. Его тебе придется послушаться.

Лабуд высвободил свою руку из руки Горданы.

— Смотри-ка, комиссаром стращает. Что ж, жалуйся! Только не слишком ли часто ты обращаешься к нему последнее время! — воскликнул он ревниво и, не подумав о том, что незаслуженно обижает девушку, наговорил ей массу всяких глупостей.

Гордана не знала, что ответить. Лицо ее побледнело, губы дрожали, казалось, она вот-вот расплачется. «Почему он так несправедлив ко мне? — спрашивала себя девушка. — Чем я не угодила ему?» Ей казалось, что Лабуд догадался о ее любви к нему и теперь стремится с помощью обидных слов разрушить ее любовь. Почему так поступал человек, за которого она была готова пожертвовать собственной жизнью, она не знала. Ее любовь к нему была такой сильной, что она готова была все ему простить. Покорно выслушивая его нелепые слова о том, что она, мол, городская барышня, изнеженная и избалованная, не знавшая настоящих трудностей, она вдруг подумала, что он не говорил бы так, если бы хоть немного знал ее жизнь.

Когда ей было пятнадцать лет и она училась в пятом классе гимназии, началась гражданская война в Испании. Гордана участвовала в сборе пожертвований для детей погибших бойцов республиканской армии и за это была исключена из гимназии. С того времени ее имя, как человека неблагонадежного, было внесено в досье полиции.

Испания! Страна сказочной экзотики и рек, красных от крови. В ночных сновидениях ей слышались твердые шаги и влекущие песни бойцов интернациональных бригад. Немало югославов находилось в их рядах. Почему не была она немного постарше — пошла бы дорогой отца… Он не вернулся из Мадрида. Остался там, как памятник в пустыне, хранящий воспоминания о прошлом. Лабуд тоже похож на тех, что не вернулись из Испании, но останутся вечно живыми.

В то время Гордане было легче, чем сейчас. Тогда она твердо знала, что надо делать, как себя вести.

«В будущем, когда у нас вспыхнет революция, — бесстрашно сказала она в лицо директору гимназии, который сообщил ей об исключении, — вы обо мне вспомните. Мы еще рассчитаемся. Напрасно вы улыбаетесь, господин директор. Наш день ближе, чем вы предполагаете. Прислушайтесь, он уже стучится в ворота».

Перед дерзкой девчонкой были отрезаны все пути к отступлению. Ей осталось одно — идти вперед. И она пошла, гордо вскинув голову. Сквозь туманную даль она видела зарождение своей звезды и шла на ее мерцающий свет. Она зажигала вокруг все новые факелы — создавала свои кометы, переносила огонь от сердца к сердцу, совершала небольшие рискованные подвиги и расплачивалась за них большими неприятностями; она узнала, что представляли собой шпики, доносчики, провокаторы, испытала на себе силу полицейской дубинки. Такова была ее юность. Захваченная идеями революции, она не думала о личной жизни, все ее интересы были связаны со служением своему народу.