— Может быть, до этого дело не дойдет? Сегодня их огонь заметно слабее, чем был вчера.

Лабуд кивнул в знак согласия и поспешил на другой фланг. Над его головой взвизгивали пули, секли ветки на деревьях и вместе с ними падали на землю. Бойцы лежали в неглубоких окопах или просто на земле в естественных выемках, укрывались за деревьями.

Стрельба усиливалась. Со стороны Дучинских рудников начали бить минометы. Заговорили автоматы. Они тявкали, как испуганные лисицы. Небо очистилось от облаков, и лишь хлопья порохового дыма ползли над землей. Со стороны Космая светило солнце, и каждый его луч рассыпался на мириады искр в холодных кристаллах белого инея. Солнце, похожее на торжественный факел, пламенело и окрашивало землю в красноватые тона. Ветки деревьев слезились таявшим инеем. Одна капля упала Маричу на щеку и заставила его очнуться. Он зашевелился, протер глаза. Ему показалось, что он спал долго, так как с трудом приходил в себя. Вдруг он увидел, что из леса на той стороне реки показалась цепь немецких солдат. Они двигались ускоренным шагом. Солнечные лучи ярко вспыхивали на металлических частях их снаряжения, на касках и автоматах.

— Влада, смотри, идут! — воскликнул Марич несколько испуганно. — Чего ждешь? Сейчас самая пора ударить из пулемета.

— Отсюда мы их больше напугаем, — ответил Влада, не отрывая глаз от немцев. — Пусть подойдут поближе.

— Они и так недалеко.

Всегда, завидев противника, Марич сначала ощущал страх. Но как только враг приближался на расстояние броска гранаты, страх у юноши проходил, и он не мог объяснить, почему так получалось. «Почему Влада медлит, почему все наши молчат?» — беспокоился Марич. Указательный палец, который он держал на спусковом крючке, дрожал.

Немцы уже перешли через речку, и условной границы между ними и партизанами больше не существовало. Теперь их разделяло открытое пространство метров в двести, не более. Марич кипел от возбуждения. Прямо на него шел высокий сухопарый немец с ручным пулеметом на изготовку. Он делал короткие остановки и, не целясь, стрелял небольшими очередями. Разрывные пули с треском взрывались в кроне деревьев.

— Влада, не трогай пулеметчика, я беру его на себя, — тихо произнес Марич и только сейчас заметил, что у него стучат зубы. Ему нестерпимо хотелось выстрелить, возможно; чтобы прогнать страх.

— Хорошо, только смотри не промахнись… Гранаты приготовь, — кратко приказал Зечевич. — Боеприпасы береги. Каждая пуля должна пойти в цель.

Солнце светило немцам в глаза. Марич отчетливо видел их лица. Ему казалось, что они усмехаются. «Думают ли они о смерти? Присущи ли им человеческие чувства? Какая сила поднимает их и бросает в атаку на людей, которые не сделали им ничего плохого? Плачут ли их матери, когда получают извещения о гибели сыновей?» Марич не мог себе этого представить. Иногда он вообще сомневался в том, есть ли у фашистов матери, родственники, родной дом. Они казались ему сродни животным, которые безразличны к своей жизни, не несут в сердцах ни любви, ни жалости, двигаются, словно заведенные машины, до тех пор, пока не лопается пружина, толкающая их вперед. Увлекшись своими мыслями, Марич упустил момент, когда Зечевич открыл огонь из ручного пулемета. На мгновение ему вдруг показалось, что он видит перед собой киноэкран, с которого молниеносно исчезают действующие лица. Он не сразу сообразил, что это падают скошенные пулями фашисты. Они словно проваливались в некую пропасть. Первая пуля Марича прошла мимо, но после второго выстрела он увидел, что попал: длинный немец дернулся вперед, затем остановился и будто сломался пополам. Неестественно вскинув одну руку вверх; а другой словно выискивая, на что бы опереться, немец медленно опустился на землю. Затем еще один солдат выронил из рук винтовку и, шатаясь, подался назад, запрокинув вверх голову. Но оставшиеся в живых не остановились, а даже ускорили шаг.

— Гранаты бросай, гранаты! — крикнул Зечевич, когда немцы были так близко, что можно было различить их лица.

Одновременно прозвучало несколько взрывов. Клубы дыма окутали немецкую цепь, и она дрогнула.

Эхо разрывов гранат еще не умерло в ущельях и оврагах, когда Марич, охваченный азартом боя, рванулся вперед. Страха у него больше не было, как не было для него и его самого. Земля мелькнула у него под ногами, а его голос, воскликнувший: «Вперед, товарищи, в атаку!» — показался ему чужим и незнакомым. И он сам подчинился этому призыву, не думая о том, где и когда надо будет остановиться. Топот быстрых тяжелых ног за спиной подхлестывал и воодушевлял его. Он не видел Зечевича, но чувствовал, что тот рядом. Справа около куста акации мелькнул Космаец с высоко поднятой винтовкой. Добежав до речки, он остановился, а затем перемахнул через нее и помчался к небольшому лесочку, утопавшему в розоватом свете осеннего солнца.

Марич, заметив вдали немца, скользнул на колено и начал прицеливаться, выискивая момент, чтобы наверняка поразить врага. Целился он слишком долго и не успел нажать на спусковой крючок, как ощутил острый удар в шею. Кровь брызнула на подбородок, полилась на грудь теплой тошнотворной массой. Марича охватил внезапный холод, но ему не было страшно. Он прижал ладонь к ране на шее и определил на ощупь, что она была небольшой и скорее походила на ссадину.

Отбив первую атаку, партизаны возвратились на прежние позиции. Но не прошло и получаса, как фашисты снова пошли в наступление. Потом была третья атака, затем четвертая, и с каждым разом они становились все упорнее и злее.

Когда партизаны, отразив пятую атаку, перешли в контратаку, погиб Младен Попович. Увидев, как он падает на землю, прижав руки к груди, Лабуд подбежал к нему, но помочь ничем уже было нельзя. Самой раны не было видно, но суконная куртка Младена быстро намокала кровью. Он лежал неподвижно, а кругом продолжался бой: раздавались винтовочные выстрелы, гремели взрывы гранат и мин, возбуждая ударную волну.

В глубине расположения немцев слышался шум движущихся танков. Несколько раз они появлялись на горизонте и исчезали, как привидения. Сейчас они находились на другом берегу реки и время от времени выплевывали из своих пушек снаряды.

Лабуд ненавидел эти стальные чудовища и, чтобы ослабить у бойцов страх перед ними, демонстративно расхаживал в полный рост, отдавая себе отчет в том, что в любую секунду может быть убит.

Все в нем дрожало от ненависти к жестокому врагу, и сейчас он с удовольствием смотрел на трупы фашистов, разбросанные, как снопы ржи на стерне. Он разглядывал их так внимательно, будто видел впервые, и угрожающе шептал: «Всех вас постигнет такая участь. Пощады не ждите. Хотели нас сломать, не выйдет!»

На небольшом холме, похожем на продолговатый стол, под раскидистой липой с оголенным стволом сплелись два мертвых тела: среднего возраста немец с короткими рыжеватыми усами и совсем молоденький безбородый партизан. На них не было видно ни следов от пуль, ни крови. Только на лицах застыли гримасы смерти. Они схватились врукопашную и задушили друг друга голыми руками. Их оружие валялось в стороне. На сырой земле хорошо виднелись следы отчаянной борьбы.

После отхода немцев на исходные позиции, когда стрельба поутихла, Лабуд отправился на фланг, который оборонял взвод Пейи Лолича.

Взвод Лолича понес чувствительные потери: трое убитых и четверо раненых. Но Марич после перевязки вернулся в строй. Так же поступили еще два бойца, у которых ранения оказались легкими.

Наступившую передышку бойцы использовали для сбора оружия, боеприпасов и других трофеев. В ранцах убитых немцев вместе с боеприпасами попадались хлеб, консервы, печенье, сахар, сигареты, табак, шерстяные носки, женские головные платки и платья, а также всевозможные изделия из стекла, серебра, меди. В большинстве своем содержимое ранцев составляло награбленное имущество.

Все, что могло пригодиться, партизаны забирали и делили между собой. Во взводе Лолича каждый боец пополнил запасы патронов и гранат, получил по банке консервов и по куску хлеба, а также по четыре сигареты. Выделили долю и для Лабуда. Он уже три часа не курил и сейчас с наслаждением затягивался немецкой сигаретой. Космаец свои сигареты засунул было за отворот пилотки, но сразу же передумал и роздал их поштучно бойцам. Из-за трофейного табака и сигарет бойцы никогда не спорили, чего нельзя сказать о боеприпасах. Без курева можно было потерпеть, без патронов партизан становился беззащитным, и поэтому каждый стремился получить их как можно больше.