— В этой проклятой стране надо все изменить, абсолютно все!
— Что же вам не нравится? — с усмешкой спросил его судья.
— Все, начиная от законов и кончая правительством.
— Вы отдаете себе отчет в том, какое наказание грозит вам за такую пропаганду?
— Да, я знаю, что меня ожидает. Но я также знаю, что недалек день, когда мы все перевернем в этой стране.
Правда, о содержании такового переворота он в то время имел самое смутное представление.
Лолича осудили на пять лет строгого заключения. Приговор он выслушал внешне спокойно, стараясь ни одним движением не выдать своего тревожного состояния. «Никогда не надо показывать врагу, насколько ты его боишься. Это первая заповедь для тех, кто хочет победить в борьбе», — думал он. Лолич не сожалел о своем поступке, наоборот, он им гордился. Это чувство раньше не было ему известно.
В тюрьме Лолич пробыл недолго. 6 апреля 1941 года фашистская Германия и ее союзники напали на Югославию. Вражеские самолеты бомбили Белград. От взрыва бомбы, упавшей поблизости, в стене камеры Лолича образовалась дыра, сквозь которую показалось голубоватое небо, пересеченное полосами, дыма и пыли. Небо манило свободой. Ударившая в лицо тугая взрывная волна как бы напомнила Лоличу, что надо поскорее бежать отсюда, пока тюремная стража не взяла под охрану обвалившуюся стену.
Оказавшись на свободе, Лолич бросился в гущу событий, которые подхватили его и понесли своим мощным потоком. Он сознавал теперь величие дела, за которое боролся.
Лолич настолько увлекся воспоминаниями, что не сразу понял, что его зовет Лабуд. Сильный ветер свистел в ушах, огромное серое небо, без единого просвета в мощных тучах, навалилось на землю всей своей тяжестью. С порывом ветра в нос ему ударил сладковатый запах табачного дыма, и только после этого он поднял глаза и увидел рядом с собой командира роты. Лабуд делал энергичные затяжки, словно у него не было времени покурить спокойно.
— Ты хочешь дать мне какое-то задание? — обернувшись к Лабуду, спросил Лолич. — В чем дело, говори!
Лабуд хотел было затянуться еще раз, но передумал и щелчком отбросил окурок далеко в сторону.
— Ты член Союза молодежи, — начал он задумчиво, — я тебе доверяю… Видишь, какая трудная сложилась обстановка.
— На меня можешь положиться.
— В этом я не сомневаюсь. Понимаешь, какое дело… Командование решило закопать часть оружия, но об этом не должны знать бойцы во избежание лишних разговоров.
Лолич вырвал свой локоть из руки Лабуда, глаза его гневно блеснули, а губы искривились в подозрительной гримасе.
— Что такое, товарищ командир? Разве мы прекращаем борьбу?
Лабуд с досадой посмотрел на разбушевавшегося Лолича и укоризненно произнес:
— Ну что ты, как ты мог такое подумать! — Он снова закурил. — Дело в том, что сейчас в отряде образовался большой излишек оружия. Если мы его не спрячем, оно может попасть в руки фашистов, чего допустить нельзя. Мы добыли это оружие, ценой собственной крови и должны его сохранить. Оно нам еще очень пригодится.
— Нет, нет, ты не прав, Лабуд! — Нижняя губа Лолича дрожала. — Я не согласен с вашим решением. Если у нас имеется лишнее оружие, то почему бы не провести мобилизацию молодежи по селам?
— Для мобилизации сейчас не та обстановка. Ты же видишь, что многие из крестьянских парней, добровольно пришедших к нам летом, сейчас деморализованы нашими неудачами и большими потерями. Посуди сам, в сентябре в нашей роте было свыше восьмидесяти человек, а сейчас не осталось и половины. За последний месяц потери больше, чем за все лето.
Лабуд выглядел усталым, как никогда, он с трудом передвигал ноги, говорил нервно и быстро, будто хотел высказать до конца все, что наболело.
— Мы очень нуждаемся в пополнении, — продолжал Лабуд. — Нам сейчас очень трудно, а будет, вероятно, еще труднее. Но мы не намерены принуждать народ к борьбе за свободу. Наша борьба — дело добровольное. Я убежден: тот, кто сегодня бежит от нас, завтра вернется. Время работает на нас. Время льет воду на колесо нашей мельницы, надо лишь иметь немного терпения… Ну вот, договорились? А теперь иди к старой ветряной мельнице, там ждет комиссар. Я приду следом за тобой. Крепись, юноша, что нос повесил? Не все еще потеряно. Надо уметь не только одерживать победы, но и переносить поражения.
Недалеко от ветряной мельницы Лолич увидел группу бойцов с лопатами. Среди них была и Гордана Нешкович. Она стояла, держа в левой руке лопату, а правую спрятав в карман куртки. Лицо ее было хмурым. При виде Горданы Лолич непроизвольно расправил плечи. «Радость моя, как я тебя люблю», — мысленно обратился он к девушке, хотя и знал, что она к нему совершенно равнодушна. Лолич старался не смотреть на Гордану, однако она не замечала его стеснения и вообще вела себя так, словно Лолича не существовало.
Настроение у собравшихся было как на похоронах — все стояли понурив голову. Перед ними на плащ-палатках лежали кучки осиротевшего оружия, владельцы которого погибли в боях. На многих винтовках и карабинах еще виднелись следы запекшейся крови. Все знали, что только в последних боях осиротело тридцать винтовок, два автомата и один пулемет. Но и это не все, так как некоторых бойцов похоронили вместе с их оружием.
Решение закопать часть оружия было принято комиссаром отряда Стойковичем, который и приказал выделить для этой цели десять наиболее сознательных бойцов и командиров. Были приняты строгие меры, чтобы сохранить эту акцию и место хранения в тайне. Оружие хорошо смазали, завернули в брезент и опустили в специально выкопанную яму, дно которой было устлано сеном. Яму затем зарыли и тщательно замаскировали. Все это было проделано молча, без единого слова.
«Все кончено, — грустно размышлял Лабуд. — Вчера похоронили людей, по пять человек в одной могиле. Сегодня — их оружие. А что будет завтра?» Ему не хотелось возвращаться в роту, и он долго бродил по сонному лесу, потом остановился на берегу ручья. Нагнувшись, чтобы напиться, он, словно в зеркале, увидел свое отражение, но с трудом узнал себя. Даже губы, когда он коснулся воды, показались ему чужими. Это впечатление немного его отвлекло, но стоило отойти от ручья, как вновь навалились тяжелые мысли.
«Сколько можно отступать и терпеть поражения? Мы столько месяцев ждем наступления русских, а они все отступают и отступают. Обещали нам помочь партизаны Черногории, но где-то затерялись. А фашисты давят все сильнее. Сейчас им на помощь пришли четники и полицаи. Да и среди партизан нашлись трусы, перебежавшие на сторону предателей. А отряд Стояна Чамчича растет… В чем здесь причина? Когда он порвал с нами, с ним ушло немногим более сорока человек, а сейчас в его отряде насчитывается уже свыше двухсот бойцов. Черт разберет, почему так получается. Почему крестьяне, весь свой век страдавшие от гнета монархии и короля, сейчас переходят на сторону четников? Не может быть, чтобы они так любили своего короля… Или же они привыкли, чтобы их угнетали, а свобода их пугает? Богатых я еще могу понять, но почему беднота с ними заодно? И чем все это закончится?» — спрашивал себя Лабуд и не находил убедительного ответа.
Размышляя так, он забрался на вершину довольно высокой и крутой скалы. Внизу, в лесу, стояла тревожная тишина, полная загадочной таинственности. Лабуд смотрел на ломаную линию горизонта, и ему казалось, что он видит перед собой чью-то чужую землю, опустошенную непрерывными бурями. Дождь то переставал, то начинал моросить вновь. Земля напиталась влагой до такой степени, что стала напоминать медузу. Стоило резко надавить ногой, как из-под сапога брызгали грязные струйки. Туман опускался все ниже, дальние холмы постепенно исчезали из виду, дома близлежащих сел как бы удалялись, а линия горизонта приближалась. Лабуд постоял еще немного и стал спускаться вниз по узкой и скользкой тропинке, держа путь к деревне, в свою роту.
Дремотную тишину вдруг нарушила далекая глухая дробь тяжелых пулеметов. Вслед за этим донеслось несколько артиллерийских выстрелов. Лабуд решил, что это ведут бой партизаны в горах Рудника и Овчара. От этой мысли ему стало легче. Может быть, удастся в скором времени объединиться с другими отрядами. Лабуду было ясно, что на Космае восстание терпит поражение, можно сказать, угасает, но у него и в мыслях не было прекращать борьбу. Он был убежден в справедливости своего дела и неизбежности его торжества.
