– Жабчики, а чего ж вы не зеленые? Цвет на зиму сменили? Попугали б народ своим кваканьем!

Потом, ошалелые и отяжелевшие словесными обидами слушатели, наливаясь от наконец-то накопившейся до необходимого бойцового предела злобой, сбрасывая кто-куда тулупы и папахи, шли в атаку.

И пошли хвататься за грудки, стенка на стенку! Трещали пропахшие горячим мужским потом рубахи, наливались кровью глаза и пускались в ход кулаки. И, ой, как худо приходилось тому, кто попадал под тяжёлую казачью руку противника!

К весне, к Пасхе, рождественские обиды забывались, и бывшие враги по зимнему мордобою вместе гуляли возле крутого берега Донца, вовсю горланя казачьи песни. Вспоминали, привирая и ничуть при этом, не краснея, свои богатырские подвиги на Рождество. Несмотря на обязательные зимние драки и обиды, девок в жены из хутора в хутор брали охотно, при этом злорадно про меж собой судачили:

– Это жабчиковская лягушка-царевна к нам пожаловала, сейчас начнет икру метать, головастиков плодить.

Когда же происходило наоборот и швечиковская девка замуж выходила в соседний хутор, не уступали зубоскалы со Степного:

– Прячьте свечки по куреням, иначе повысобирает новая хуторянка всё.

При этом обязательно, с разными подробностями, вспоминалось старое-престарое предание про помощницу церковного старосты Свято-Серафимовской церкви, которая, чтобы увеличить продажу свечей в церковной лавке, всем входящим предлагала:

– Берите швечки, швечки берите. Прошветление божье шнизойдет на вас.

И времени прошло уже не мало, а предания эти, в которых уже и не поймешь, где правда, а где выдумка, продолжали упоённо и с удовольствием пересказывать друг другу.

Агафья хорошо помнила те времена, когда оба молодых и чем-то похожих соседних хутора были вполовину меньше. Но курени в них всегда были разными. Одни – победнее, вросшие в землю, всего в два окна под переворошенными степным ветром, камышовыми крышами, и с плетневыми, покосившимися и давно не выполнявшими своей роли оградами. Другие – побогаче, как у лавочника Карапыша и прочих представителей хуторской знати, в четыре сдвоенных окна и с железными, крашенными суриком крышами. Были и с красно-коричневыми черепичными, входящими в последнее время моду, радующими гордый глаз своих обитателей красотой и добротностью.

В этих, более богатых подворьях, где было что охранять, под стать и ограды. Они были старательно выложены из дикого камня-пластушки серого и желтого цвета, добытого в многочисленных больших и малых каменных ломках на высоком правом берегу Северского Донца.

– Это ж сколько нужно было привезти подвод камня, да сложить, да заплатить, да магарычей поставить за помощь соседям! – завистливо размышлял каждый проходивший мимо такой ограды.

Глянув на тень, добежавшую от церкви до крыльца хуторского правления и прикинув, что везде успеет, повитуха решила заглянуть ещё в один, небогатый курень, стоявший у того места, которое хуторяне уже давно называли дубками.

У нижнего края хутора Швечиков, с незапамятных времен стояло два дуба. Во время неожиданно разразившегося и нанесшего великий ущерб хутору урагана, они оба, как по команде, враз упали и ровнехонько легли кронами строго на запад, в сторону верховьев Северского Донца и станицы Луганской. Со временем ветки упавших дубов, чтобы не пропадать добру, рачительные хуторяне обрубили на дрова. Корневища пожгли в кострах казачата, постоянно рыбалившие под кручей над Донцом. И осталось два бревна, по обхвату толщиной, лежать на приметном месте. Кора с них от времени слезла, обнажив древесину, которую стали полировать своими, кто упитанными, а кто и поджарыми, задами хуторяне.

Со стороны солнцепека как-то неприметно, за несколько лет подросли маленькие тонкие выгоночки, жердочки дубов и все рядом жившие хозяева, стали их беречь, не подпуская к ним коз и не давая никому привязывать к молодым дубкам скотину.

С раннего утра и до позднего вечера не утихала жизнь на дубках.

На зорьке у дубков останавливались рыболовы, чтобы посмотреть на реку и только по им, понятным приметам, определить, будет ли сегодня клёв или нет. Потом на поваленные старые стволы привычно усаживались пастухи и щёлкали своими кнутами, оповещая и людей, и подопечную скотину, что они готовы выполнять свою каждодневную нелёгкую работу.

В обеденное время казачки, которые ходили на ближний выгон доить коров, присаживались на дубки отдохнуть в тенечке, и заодно о делах семейных словцом перекинуться, о хозяйстве, да друг о дружке посудачить.

Когда уставшее от бесконечного дня солнце, садилось за розово-белые горы над Донцом, к дубкам привычно тянулись на гульки принаряженные молодые казаки и казачки. Начинались вечерние посиделки. Карагодничала, водила хороводы молодежь. Визг, вскрики, притворная ругань. Потом, ближе к полуночи, рассевшиеся по разным краям дубков две три пары, не сильно таясь друг от друга, оставались на досиделки и обнималки.

Ну а ранней весной, выбирались из куреней и грелись тут, на солнышке, хуторские старики, радуясь, что пережили длинную и скучную им зиму.

С дубков они наблюдали, как внизу на крутом повороте Донца зачинался ледолом, поднимавший ледяные крыги вверх и натаскивающий их на песчаную косу. А потом как сверху по ним по-озорному мчалась заломная вода, размывающая ледовую запруду, раздвигающая и поднимающая ледовое крошево почти до прибрежных деревьев.

И перед каждым весенним ледоходом у заскучавших за зиму швечиковцев была такая забава – примета, развлекавшая их долгое время. В лед вмораживали принаряженное в старые поблекшие ленты чучело из соломы и камыша. Чучелу даже имя с отчеством давали – Голодая Зимчуковна. Когда начинался ледоход, внимательно следили: упадет, потонет ли чучело, или же будет стойко держаться в глыбах и крошеве ледяной круговерти. Если чучело заплывало стоймя за пределы земельного хуторского довольствия, то год, значит, будет удачным и урожайным. А если нет, и в воду окунется раньше времени, а не дай Бог пополам переломится, то начавшийся год не сулил тогда ничего хорошего.

Как на грех, такой и оказалась судьба для чучела – Голодаи Зимчуковны в 1894 году.

У дубков в не сильно давние времена ослушных казаков пороли. Причем, здесь наказывали тех, к кому атаман относился с особой симпатией и не хотел, чтобы все швечиковцы видели этот самый позор оплошавшего по случаю казака у правления, или чего хуже – на майдане возле хуторской церкви.

И вот совсем недавно, Михаил, сын Агафьи, казак весьма солидных лет, отличился на этих самых дубках, к которым она и направлялась.

Отличился так, что на весь Донецкий округ Области Войска Донского прогремел. Несмотря на то, что после этого события прошло уже несколько дней, хуторской народ никак не мог успокоиться, перемалывая и пережевывая меж собой произошедшее. И, словно иллюстрацию случившегося, казаки не выбрасывали старую цибарку, стоявшую под длинным столом, сколоченным прямо перед первым, ближним к улицам хутора, длинным дубовым бревном. Посмотрев на эту обязательную и нехитрую деталь казачьего обихода, Агафья надолго задумалась.

…Очень старой была эта цибарка. Давно побитой от времени ржой и лишённой, оказавшейся некрепкой, поломанной когда-то ручки.

Вместо этой девшейся неизвестно куда ручки, старательные казачьи руки привязали растрепанную, загрязнившуюся веревку. И у нее, у этой цибарки, был такой же жизненный путь, как и у сотен подобных предметов хуторского быта.

Сначала она была принесена из лавки мордатого лавочника Карапыша. Её обдали крутым кипятком и отправили на пастбище – выполнять благословенную роль вместилища парного молока. Обвязанную сверху марлевым лоскутом, бережно приносили с доярни и ставили на стол в летней кухне – летнице. Цибарка, словно понимала свою ответственность – нести капли жизни, и благодарно принимала на своё дно и боковины цвиркание густого молока. Но шло время и спустя два летних сезона, слегка постаревшая посудина была отправлена, опять же по молочному делу – на отпаивание телят. Они в своих бездумных метаниях её опрокидывали, приминали и так уже помятой цибарке бока и били по ней молодыми копытцами.