– Да мы сами, в пакгаузе. Вы мне что, беседу религиозно-нравственного содержания решили преподать?

– Что вы голубчик, нет, конечно. Нет! В это время не до нравственности. Но все же, что считаете возможным – расскажите.

Степан Недиков, поморщившись от резкого порыва ветра, пристально взглянул на войскового старшину, как бы оценивая в своем слушателе способность к состраданию и сохранению сердечных тайн, и начал свой рассказ:

– Мы с ней познакомились в Мариуполе. Зовут ее Ирина. Она из хорошей семьи. Отец промышленник, мать, насколько я знаю, врач, а эта самая знакомая, она гимназистка, только, разумеется, без аттестата. Кто б его в восемнадцатом году выдавал? Отца её забрали в заложники перед нашим приходом в Мариуполь. Мать отправилась его искать и тоже сгинула. Старший брат Ирины воевал у дроздовцев, и, он, скорее всего, на одном из этих кораблей.

Затем, долго помолчав, горестно закончил:

– Не уговорил я её уехать, не уговорил. Она ни в какую. Говорит и так семья разбилась как ваза из буфета, так если еще и я уеду, то никто и никого не найдет.

Исаев перечислил возможную череду несчастий для Ирины:

– Вернется в Мариуполь, а там – не слаще. Дом наверняка по реквизиции отобрали. Специальности у нее никакой. Что делать то будет?

– Вот это самое, я ей и говорил. Хотя и здесь не лучше, – и он показал на изможденные, заплаканные лица женщин, протискивающихся по палубе в сторону лазарета.

И есаул Недиков тоскливо устремил взор вдаль, где все выше поднимались водяные валы, и еще раз стал вспоминать последние минуты, которые он провел со своей возлюбленной, в том самом пакгаузе, о котором он только что упомянул.

Под предлогом того, что его нужно обязательно проводить, есаулу в тот тревожный и памятный день посадки на корабли всё же удалось довести Ирину до самой пристани. Там он с новой силой начал её убеждать:

– Ты видишь, все едут. И стар и млад, и генералы, и юнкеры, и даже женщины всех возрастов и всех положений. И ты должна ехать!

– Не могу. Останусь, милый! У тетки в Керчи останусь. Когда всё успокоится, начну искать отца, мать, брата. Нельзя мне уезжать…

– Хорошо ты сказала… Когда всё успокоится… А когда это будет это спокойствие? Поедем, я тебе говорю. Здесь опять в какие-нибудь заложники попадешь, как отец. И где тогда я тебя буду искать? Где, скажи? В Керчи, в Мариуполе, или может в Киеве, где тоже по твоим рассуждениям могут оказаться твои родные?

Никакие доводы не помогали. Ирина плакала, умоляла в свою очередь остаться Степана:

– Я слышала многие остаются. На амнистию надеются. Останься и ты милый. У тёти места пока хватит, а потом начнем искать моих родных. А найдем, или, не дай Бог не найдем, я обещаю тебе – что на Дон с тобой уедем.

– На таких как я, амнистии не распространяются. К тому же нечего в них верить, в эти великодушные прощения победителей. Неделю, вторую не тронут, а потом выдумают всякие там регистрации, возьмут на карандаш и …, – Недиков расстроено махнул рукой, – получается так, мне нельзя остаться, тебе нельзя уехать. Пойдем хоть попрощаемся, – и с этими словами он увлек Ирину в полутемный пакгауз.

В нем в полном беспорядке лежало имущество, которое никому в этот момент было не нужно: ни тем, кто должен был о нем заботиться и его охранять, ни тем, кто хотел бы чем-либо значимым поживиться. Полуразбитые учебные стенды, гора стрелковых мишеней, несколько макетов артиллерийских орудий, открытые ящики с противогазами и кипы врангелевских листовок-обращений.

Степан закрыл и составил вместе ящики с противогазами, бросил на них стенд и сверху аккуратно в один ряд кипы листовок. Потом подумал и раскрылил на все это большую английскую шинель. Подложил мешок себе под голову и притянул Ирину.

– Подожди, здесь же не закрыто. Могут войти. Неудобно. Хоть бы какой-нибудь засов.

– Сейчас тебе будет засов. Самый крепкий, не сбиваемый.

Недиков выглянул из пакгауза, увидел казака своей сотни Константина Недомеркова и подозвал его к себе:

– Значит так казак, – понизил он голос до приказного шепота, – станешь здесь на посту на изготовку, всё по караульному уставу. Будешь караулить самое главное, что в жизни у нас есть. Понятно?

– Понятно, Ваше благородие!

– Никого не впускать. Даже если придет генерал Гусельщиков. Короче, все по уставу! Но, – есаул немного подумал, – если действительно объявится большой начальник, в дверь прикладом стукнешь три раза.

Недиков вернулся к Ирине. Та, увидев, его возбужденное состояние стала обеспокоено говорить ему:

– Ты что надумал? Ни за что на свете! Я порядочная девушка!

– Ты еще добавь, что гимназистка и награждена медалью за благонравие и успехи в науках.

Степан поднял её на руки и аккуратно положил на шинель. Зашуршала рассыпающаяся из связок бумага. За маленькими оконцами пакгауза шумела беспорядочная погрузка, прерываемая громкими командами с добавлением не уставных, но таких понятных в этой обстановке выражений. Резко пахло типографской краской от листовок и резиной от брошенных противогазов, а Степан радостно ощущал, казалось, только один запах, запах его любимой Ирины. Он стал ее целовать и медленно расстегивать пуговицы на приталенном пальто. Эта приталенность возбуждала его всё больше и больше, а Ирина становилась всё мягче и мягче. Потом прошептала:

– Ты хоть сними, милый, шашку.

– Это не шашка, я уже её снял.

– О-о-о, когда ты только успел! Ну что ж ты делаешь? Всё последнее на мне рвешь. Как к тетке приду?

– Забудь про тетку, любимая…

– Забываю, забываю, – нежно целуя красивого и молодого есаула, проговорила Ирина.

Очнулись они только от трех ударов прикладом в дверь пакгауза. Отчетливо и намеренно громко проговорил казак Недомерков:

– Велено никого не впускать. Я на посту, господин полковник.

– Кем это велено? Там мое имущество! Кто такие команды дает?

– Есаул сказал никому про то не говорить…

– Вот это мы в донской армии дожились! Есаул полковнику команды дает!

Недомерков по всей видимости краем уха слышал, что происходило в пакгаузе, и понизив голос внятно доложил полковнику:

– Там наш сотенный не один… Ваше Благородие, погодьте минутку, он сейчас выйдет.

Недиков действительно через минуту оказался перед глазами своего знакомого полковника Данилова, начальника противогазовой службы дивизии.

– Господин полковник! Имущество в полной сохранности. Казаков сотни для погрузки я вам дам. Разрешите только, распоряжусь сам, – и есаул всей своей фигурой тщательно стал прикрывать полуоткрытую дверь.

– Ладно, есаул. Спасибо, что всё сохранили, – проговорил полковник, поняв, что только и могло произойти в этот момент между видневшейся в глубине пакгауза девушкой в синем пальто и есаулом без шинели и амуниции, – командуйте сами, я приду через полчаса.

От пристани Ирина поднималась медленно. Идти против течения толпы было трудно. Она останавливалась, поворачивалась назад и долго-долго махала платком, пока не замечала, как ей ответно махал папахой есаул. Строй казаков заслонил от неё Степана, а выплеснувшая из пролеток последняя порция беженцев с баулами окончательно растворила Ирину.

К двум беседующим офицерам присоединился сотник Донсков Василий Лукьянович.

– Горюем?

– А что делать, не радоваться же.

– Да, радоваться нечему… Я вот уехал и до конца не отомстил за братьев. Когда узнал, что нет их в живых, то поклялся, что по сотне врагов за каждого убью. Не удалось. Временно остановил я, сей счет…

– Братьев-то, за что?

– Посчитали по разнарядке богатеями, хотя у них курени под камышовыми крышами были. Но расстреляли, как и многих других за участие в станичном восстании. Не захотели они зимой девятнадцатого из станицы уходить. Нам, говорили, имущество горбом нажитое надо сохранить. Вот и не сохранили – ни имущество, ни жизнь.