— Нет, — ответил Приер, которого ситуация постепенно выводила из себя. — Вы вмешиваетесь в дела администрации, рассмотрение которых — моя компетенция. Я ни под каким видом не могу этого позволить.

Месье Ламбль снова вознегодовал. Он не допустит несправедливости и лучше уж уволится, чем молча наблюдать за расправой без суда и следствия. Он готов написать жалобу и посоветовать родителям Мартена, как ею воспользоваться. Директор представил себе беспрецедентный грандиозный скандал и бесславную страницу, которая навеки испортит его чиновничье досье.

— Пусть будет по-вашему, — нехотя выдавил он. — Берите это дело под контроль. Теперь вы — главный.

Месье Ламбль не уловил горькой иронии в словах директора и успокоился.

— Отлично, — сказал он. — А теперь рассмотрим состав преступления и решим, в чем обвиняют ученика Мартена.

Эскюэль с перекошенным лицом шагнул в сторону. Ламбль с любопытством склонился над шедевром пошлости, вслух прочитал слова и особо обратил внимание свидетелей на непристойный рисунок.

— Видимо, добродетель мадам Эскюэль вызывает у автора сомнения!

Ламбль смеялся в глаза инспектору, который едва держал себя в руках, так ему хотелось влепить этому детективу пощечину.

— Вам не кажется, господин директор, что это выражение довольно изощренное? — Преподаватель посмотрел на Приера. — Я учу Мартена около двух лет, он, как вы знаете, остался у меня на второй год, и я считаю, что он бы не смог выразить мнение о добродетели мадам Эскюэль так тонко…

— Для вас тонко, для меня по-свински, — пробормотал Приер сквозь зубы.

— Не будем преувеличивать, — продолжал Ламбль. — Мое наблюдение о стиле ничего не доказывает. Обычная презумпция невиновности. Но побеспокоились ли вы о том, чтобы сравнить почерк четырех подозреваемых учеников? Это важно.

Со рвением, которое страшно взбесило месье Приера, смотритель интерната побежал в класс Ламбля за кусочком мела. По просьбе преподавателя Мартен взял мел и принялся выводить на двери соседней кабинки буквы. От страха и волнения у него дрожали руки — даже не обвинишь в намеренном искажении почерка. На третьей букве прозвонил звонок на короткую перемену. Преподаватели, заинтригованные громким спором, высыпали на улицу и столпились у туалетов. За спинами преподавателей толкались и перешептывались жадные до скандальных подробностей ученики; директор приказал Эскюэлю разогнать детвору. Тем временем Мартен выводил четвертую букву, самую преступную, и, глядя на нее, преподаватели судили и рядили: одни считали — виновен, другие — нет. Несмотря на недовольство директора, месье Ламбль решил, что необходимо поставить преподавателей в известность о вероломстве Эскюэля. В ответ раздались возмущенные возгласы. Некоторые учителя поддержали коллегу и встали на сторону Мартена. Другие, заботясь о благосклонности начальника, яро настаивали на проверке идентичности почерков. Характер дискуссии становился все менее выдержанным. Скрытая ревность и давно затаенная злоба шумно выплескивались по поводу буквы «L» или буквы «S». Склонившись над писсуаром, прижав носы к стене кабинки, солидные люди то разъяренным, то победным тоном доказывали свою правоту. В стороне от толпы разгоряченные школьники окружили и освистали инспектора. Коллеж словно объявил революцию. Когда прозвенел звонок на урок, учителя даже головы не повернули. В туалетной кабинке месье Приер, придавленный огромным животом преподавателя физики, попытался заставить публику услышать голос разума, но ему это не удалось. Мартен скользнул за спины своих судей, и внезапно раздались пронзительные возгласы: «Да здравствует Мартен!» Одноклассники приветствовали товарища. Возбужденный учитель английского подхватил вопль «Да здравствует Мартен!», и с десяток коллег — вслед за ним. Никто больше ничего не обсуждал, все горланили о своей ненависти и любви. Смотритель интерната Лебьевр оказался в рядах страстных мартенистов. Немного запыхавшись, он наклонился к месье Ламблю и что-то прошептал ему на ухо. Вскоре преподаватель Мартена поднял руки, призывая публику к вниманию:

— Испытание, которое прошел Мартен, бесполезно, поскольку печатные буквы все пишут одинаково. Надо было бы сравнить письменные буквы. Но это уже невозможно! В той неприличной надписи одно слово было письменными буквами. Но его стерли! Мне бы хотелось услышать от господина директора, кто это сделал и почему?

Месье Приер бросил взгляд на инспектора, убедился, что тот все еще окружен плотным кольцом школьников, и рассеянно сказал:

— Господин Эскюэль счел необходимым стереть английское слово. Однако он сделал это без какой-либо задней мысли, я ручаюсь.

Услышав новость, мартенисты разбушевались пуще прежнего. Преподаватель английского кричал, что дело сфабриковали. Месье Ламбль, встав на цыпочки, призвал учеников пропустить Эскюэля, чтобы тот предстал перед судом преподавателей.

Все ожидали увидеть смягчившегося и раскаявшегося Эскюэля, но инспектор, обозленный издевательствами учеников, выступил в роли обвинителя. Твердым голосом и так высокомерно, что директор покраснел, он произнес:

— Ну хорошо, да, я стер слово. Я виноват. К чему эти крики и притворный гнев? Сплошное лицемерие… Вам известно, что рисунки дело рук Мартена.

Никто не сомневался в этом ни минуты! Даже господин Ламбль!

— Вы заблуждаетесь, — спокойно ответил преподаватель Мартена. — Речь не о вероятностях, а о доказательствах. Я вынужден констатировать, что у вас не только нет ни малейшего доказательства, но вы, кроме того, лжесвидетельствовали и сами сфабриковали дело, как только что заметил мой коллега, преподаватель английского. В связи с этим я считаю, что обвинение необоснованно и решение господина директора должно быть изменено.

Приер резко отпрянул, но не возразил. Чувствуя, что план мести, с помощью которого инспектор хотел восстановить справедливость, не срабатывает, Эскюэль потерял голову. Ему почудилось, что весь коллеж размалеван похабными рисунками, позорящими честь его жены. Он выхватил платок и в мгновение ока стер непристойную картинку вместе с надписью.

— У меня нет доказательств, но я из окна своего кабинета видел, как Мартен пишет на стене.

— Вы узнали его со спины? — спросил Ламбль.

— Да. Именно. Я узнал его со спины.

Преподаватели, впечатленные словами Эскюэля, крепко задумались. Однако Ламбль не унимался и лукаво предположил:

— Значит, господин инспектор с того же расстояния узнает со спины любых других четверых учеников, оказавшихся в кабинках?

Раздался протестующий шепот. Теперь испытание выглядело унизительным и неуместным.

— Простите великодушно, — настаивал Ламбль, — но речь идет о будущем двенадцатилетнего ребенка.

Шепот стих, однако лица по-прежнему выражали осуждение. Директор выглядел вымотавшимся, и, казалось, он был тут ни при чем. Взглядом Эскюэль искал поддержки начальства; не получив ее, он презрительно улыбнулся. Внезапная возможность облить презрением человека, перед которым инспектор всегда трепетал, вдохновила его.

— Давайте, — обратился он к Ламблю. — Я готов.

Эскюэль отдавал себе отчет в сложности испытания. Он оценил риск. Однако в тот момент, чувствуя себя более порядочным и благородным, чем коллеги, Эскюэль вдруг поверил в справедливость и непонятно почему понадеялся на благосклонную судьбу, которая, лишь только он откроет рот, шепнет ему на ухо имена четверых учеников. В сопровождении месье Ламбля и преподавателя английского Эскюэль вернулся в свой кабинет и подошел к распахнутому окну. Во дворе дети выстроились в две длинные шеренги по сторонам от туалета, чтобы не закрывать обзор. В глубине, в четырех кабинках, четверо мальчиков в коротких штанишках повернулись к зрителям спинами. Эскюэль даже не пытался их узнать. С закрытыми глазами, голосом до такой степени уверенным, даже дрожащим в предвкушении триумфа, он произнес:

— Слева направо: Ласпар, Муже, Равье и Лерийон.

Ламбль развернул бумажку со списком, сложенную в четыре раза и принесенную смотрителем интерната, и объявил: