Некоторое время Мартен смотрел на мадам Субирон, словно оценивая возможности, предоставленные ему судьбой для помощи этой примерной жене.

— А любовника? — предложил он без особой убежденности в голосе. — Хотите любовника?

Мадам Субирон поднялась с кресла и, смерив его взглядом, распрощалась надменным кивком.

«Бедная женщина, — подумал он, когда она вышла, — у меня есть только одно средство прекратить ее страдания: заставить ее умереть. Тем хуже для издателя. Человечность прежде всего. Оставлю ее в живых еще на три недели, чтобы у нее на глазах супружеская измена дошла до своего логического завершения. Думаю, что это приведет к любопытным реакциям с ее стороны».

Семейство Субирон ужинало, и начальник отдела, склонившись над тещей, говорил сдавленным голосом: «Возьмите же еще кусочек телятины, он пойдет вам на пользу…» Она отказалась с робкой улыбкой и залилась нежным румянцем. И ужасно, и трогательно было видеть, как его похотливый взгляд скользит по этому чистому лицу, по этим обнаженным рукам идеальной формы, по этой упругой груди, трепетавшей под кофточкой.

— Альфред, — желчно заметила мадам Субирон, — не пичкай маму. В ее возрасте нельзя объедаться, тем более вечером.

Сын Субиронов, девятилетний мальчуган, стал допытываться с неуместной настойчивостью, сколько бабушке лет, и отец, пожав плечами, одернул его:

— Сколько раз тебе говорили, не вмешивайся в разговоры старших… Что за глупый мальчишка!

В столовой, обставленной мебелью красного дерева, стало очень тихо. Субирон искал под столом тещину ножку, а она не смела отодвинуться. Взгляд его блуждал, шея побагровела. Почти уже не владея собой, он прошептал:

— Армандина… Армандина…

Впервые он назвал ее по имени, во всяком случае при посторонних. И тут мадам Субирон взбунтовалась — не против мужа и матери, а против нависшего над семьей рока, против ненавистного владычества Мартена. Она решила восстать, задать хорошую трепку истинному виновнику. Да кто он такой, этот человек, который вертит ими, как его перу вздумается? Щелкопер, сопляк, вся его власть держится только на покорности персонажей, на их бесхарактерности. Мадам Субирон чувствовала, что должен быть какой-то способ спастись от этого пагубного провидения. Бесполезно отрицать создателя, проклинать его — но может быть, удастся ускользнуть от его надзора, вырваться из его рук: например, подстроить что-нибудь такое, чтобы перо писателя отказалось следовать за его созданием, выбиться за пределы реального, сойти с траектории, предначертанной творцом, прорваться в область неправдоподобного, в абсурд.

Мадам Субирон изо всех сил напрягла воображение. К всеобщему изумлению, она залилась смехом, сняла с ноги туфлю и положила ее на свою тарелку. Затем взяла со стола кусок телятины и положила себе за пазуху.

— Ах, как мне есть хотелось! — объявила она, сладострастно поглаживая себя по животу.

Мать и муж смотрели на нее с нескрываемым беспокойством. Она взяла еще кусок телятины, потом запела припев «Карманьолы». Внезапно она осеклась, сообразив, что вся эта комедия не выходит из области правдоподобного и что Мартен, наверно, так и задумал. Значит, вместо того чтобы его озадачить, она подбросила ему еще страничку в роман. Все сгрудились вокруг нее, посыпались вопросы, и она устало ответила:

— Не обращайте внимания, ничего страшного. Я кое-что попробовала, но это все не то. Не получилось.

Начальника отдела все-таки встревожила эта странная выходка; он умерил свои преступные поползновения и, сделав над собой усилие, заговорил с женой. Завязалась прямо-таки оживленная беседа: до конца ужина успели поговорить о кузине из Клермон-Феррана, о росте налогов и о новом способе готовить бараний язык со шпиком и грибами. Мадам Субирон вроде бы проявила острый интерес ко всем этим вопросам, блеснула несколькими замечаниями, основанными на опыте, и в высшей степени разумными суждениями: этот талант был присущ ей с самого начала семейной жизни. Она только иногда обнаруживала легкую нервозность и становилась несколько рассеянной, особенно после того, как что-нибудь скажет. Беда в том, что ей всякий раз казалось, будто она произносит только то, что проверено и одобрено Мартеном. Чем больше она об этом думала, тем невыносимее представлялась ей эта зависимость.

Всю ночь она не спала и искала решение задачи, которую поставила перед собой за ужином. Ей до того не терпелось стряхнуть с себя оковы рабства, в которых ее держал Мартен, что она почти забыла о драме, потрясавшей жизнь семьи. В конце концов ее стало бесить ритмичное похрапывание Субирона у нее под боком. Она злилась на мужа, уступившего свою свободу писателю без малейшей попытки сопротивления.

Она зажгла лампу, чтобы посмотреть на спящего, и в голове у нее мелькнула мысль, а не сыграть ли шутку с Мартеном, не убить ли мужа, пока он спит. Может, этим она разрушит роман, опрокинет весь замысел писателя. Она сходила за револьвером Субирона, лежавшим в ящике, но ей не хватило духу исполнить задуманное. Ее не поддержала даже мысль, что Мартен не давал на это согласия; она убрала оружие на место. К тому же после минутного раздумья она пришла к выводу, что убийство Субирона, если бы она на это пошла, оказалось бы тоже в порядке вещей. Решение было в чем-то другом. До рассвета она изо всех сил пыталась сосредоточиться, чтобы определить пределы своей тюрьмы, найти нить, которая выведет ее к выходу, но со всех сторон натыкалась на стену. В конце концов она заметила, что все эти мысленные усилия не продвигали ее вперед, а только замыкали во все более тесных границах. И напротив, в моменты крайней усталости, когда внимание рассеивалось, перед ней брезжила дорога к освобождению. Когда в голове у нее было пусто и мысль безнадежно от нее ускользала, она вдруг оказывалась на пограничной полосе, где Мартен уже почти терял над ней власть. Убежище близко, она свободна! Но мысль, не успев обрести четкость, снова соприкасалась с реальными событиями, писатель целиком завладевал своей героиней и запирал ворота тюрьмы. Теперь мадам Субирон, желая свободы, старалась не думать об этом. Вместо того чтобы негодовать и ссылаться на причины, почему нельзя мириться с тиранией Мартена, она ограничивалась тем, что мысленно повторяла, иногда шевеля губами: «Я хочу выйти… выйти…»

Всю следующую неделю страсть начальника отдела возрастала. Каждый вечер он возвращался домой с охапками роз, стоивших ему немыслимых денег. «Я принес тебе цветы», — говорил он жене. И добавлял для тещи, почти не понижая голоса: «Это тебе, Армандина! Это тебе».

Мадам Субирон переносила эти оскорбления с поразительным терпением и даже почти не похудела. Время от времени ей еще случалось взорваться, но такие вспышки повторялись все реже. Субирон вовсю пользовался ее безразличием и все настойчивей домогался тещи. Как-то вечером мадам Субирон застукала их, когда между двумя дверьми он целовал ее в затылок и тискал ей грудь. Мадам Субирон ласково улыбнулась и пробормотала:

— Сиротки жмутся к ногам лани… География уже созрела… Нужно воспользоваться шпилькой.

Мартена, который тем временем сидел за работой, навестил его лучший друг, Матье Матье, великий кинокритик. Матье Матье привел с собой малютку Жижи, которую по дороге подхватил в баре «Перина». Мужчины немного поболтали о будущем железных дорог. Матье считал, что в скором времени их вытеснят автомобили, несравненно более экономичные. Мартен не соглашался. По его мнению, железные дороги еще не вышли из детского возраста. Электрификация поездов сулит огромные возможности, мы даже пока не представляем себе какие. Жижи уселась в кресло и в разговоре не участвовала. В конце концов она объявила, обращаясь главным образом к Матье Матье:

— Балбесы вы с вашими железными дорогами.

— Как ты себя ведешь! — огрызнулся Матье. — Ты не у себя дома. Дрянь!.. Подумать, что я целый год таскаю за собой эту корову! И все из-за ее стройной ноги, которая однажды бросилась мне в глаза, когда я надрался!

— Ты лучше заткнись, — возразила Жижи. — Очень мне надо, чтобы ты меня наизнанку выворачивал перед посторонними… а потом он возьмет да и вставит меня в какой-нибудь свой роман…