И вот мои выводы из всего виденного за время путешествия. Ни в одной из областей и городов Ирана я не видел ни малейшего признака прогресса и движения вперед, чтобы хоть чем-нибудь порадовать свое сердце. И в сельском хозяйстве, и в торговле иранцы держатся тех приемов, которые достались им в наследство от дедов.

Больше того, они даже тщеславятся тем, что среди них распространены и сохранены эти обычаи предков. Однако, с другой стороны, в бесполезной роскоши, в стремлении украшать свои дома дорогими и ненужными предметами они настолько ушли вперед, что отцам их и не снилось. Вместо простых медных ламп, изготовлявшихся на их родине к бывших в ходу у всех жителей, ламп, которые служили целому поколению, так что в конце концов стоимость их оказывалась совершенно ничтожной, они покупают теперь за двести туманов роскошную люстру, вешают ее под потолком и рискуют, что при ее падении хозяин не успеет ахнуть, как будет убит на месте. Ясно, что их деды и представления не имели ни о чем подобном!

Ни один из этих людей, даже обладатель больших поместий, не подумает купить и привезти из соседней страны молотилку, или жатку для зерна, или веялку и пустить ее в ход в своих деревнях, на своих посевах, чтобы это послужило добрым примером для прочих помещиков. Ведь ни в одной области, ни в одном городе или селении не видно поднимающегося к небу дыма фабрик, нигде не слышно свиста и грохота железной дороги, нет и намека на какие-либо машины.

Ни в одном городе не увидишь ни одного величественного и большого государственного здания, а государственных школ и больниц нет и в помине. Нигде нет ни банков, ни торговых компаний — этих показателей расцвета и роста торговли. Никто не печется о состоянии мечетей; все гробницы и мавзолеи прежних правителей, даже таких, как Сефевиды, разрушены и находятся в полном запустении.

Никто уже не помнит тех трудов и забот, кои проявили о государстве покойные Наиб ас-Салтане Аббас-мирза и великий эмир Мирза Таги-хан. Ни хороших не поминают добром, ни злых не проклинают. Основные качества нынешних иранцев — забвение всяких законов, отсутствие доброты, чести и справедливости. Как только соберутся где-нибудь пять человек, они лицемерно вздыхают: «Ох, батюшка, ведь вся жизнь наша какой-то пяток дней, надо подумать и о загробном мире». Однако все это фальшь, на словах у них одно, а на деле другое.

Они и не помышляют о будущей расплате за грехи и о благочестии и скромности и позволяют себе неслыханные роскошества. Все их поступки обусловлены корыстью — они не поздороваются с человеком, ежели не надеются получить у него что-нибудь или выпросить. Даже творя намаз, они имеют в виду что-либо вымолить у бога. Нравы людей настолько испорчены, что нет никакой возможности их исправить. Остается утешать себя одним: «Так было, но так не будет всегда».

Куда ни поедешь, везде видишь земли, годные под обработку и посевы, но что пользы! Они по большей части стоят заброшенные и невозделанные. То же можно сказать и о больших и малых городах, которые по скудости населения напоминают дикую степь. Многие вынуждены эмигрировать в чужие страны, поэтому города выглядят на первый взгляд совсем безлюдными.

Самые несчастные люди в этой стране — батраки, чернорабочие и грузчики. Эти бедняги вынуждены круглый день работать, а потом бегают от лавки к лавке в поисках пропитания, чтобы вечером, раздобыв хотя бы полмана хлеба, накормить семью. Даже в самые урожайные и плодородные годы им с трудом достается и этот скудный хлеб. Большая часть помещиков, которые в жестокости превосходят воинов Чингиз-хана, ссыпают и прячут тайком свое зерно по амбарам и не знают милосердия к своим погибающим от голода согражданам. Да восстановит господь справедливость и заберет он долю бедняков у этих жестоких и алчных тиранов! <...>.

Когда мы говорим: «На все воля бога», то мы грешим против господа, ибо он милостив и справедлив. Почему бы ему желать зла иранцам? Когда мы начинаем приписывать все это колдовству и дьявольскому наваждению, то занимаемся пустыми бреднями. Следует, наконец, понять, что вся наша бедность, униженность и развал — возмездие за наши собственные прегрешения и прямой результат лености, нерасторопности, невежества и темноты.

Если мы посмотрим на факты справедливо и с научной точки зрения, то увидим, что все, чем нынче гордятся обитатели Запада, перешло к ним от нас. Мы словно сознательно и умышленно отбрасываем от себя все то, что могло бы послужить нашей славе и нашему процветанию, а жители Запада, ухватившись за все эти достижения человеческой мысли обеими руками, всемерно используют их для жизни и прогресса <...>. Мусульманские ученые хорошо знают: все, что есть благого в законах европейцев, они заимствовали из постановлений нашего великого шариата. Увы! Будучи в руках иноземцев, эти постановления кажутся нам чуждыми, мы смотрим на них враждебно и не постигаем того, что они могли стать основой нашего благоденствия. Европейцы просто перекрасили их на свой лад, а мы теперь издали взираем на них с тоской. Вправду говорят: «Что имеем — не храним, а потерявши — плачем».

Ведь это тот самый Иран, от чистой земли которого распространились на прочие страны государственность и справедливость. От времен Каюмарса,[205] первого шаха пишдадидов, и до последних сасанидов[206] страна сия была светочем справедливости и правосудия и блеск ее цивилизации слепил глаза жителям других стран. Да и ныне иранская земля по климату и плодородию считается одной из лучших на всем земном шаре, и мы должны благодарить господа за это благодеяние.

Территория современного Ирана в два раза больше территории Франции, но что толку, ежели в Иране нет и четверти того населения, которое есть во Франции? Население Франции, согласно переписи, составляет сейчас сорок два с половиной миллиона человек. А вот население Ирана точно не подсчитано: одни европейские географы полагают, что семь с половиной миллионов, другие насчитывают десять. Если ради собственного утешения мы примем даже второй вариант, то и тогда наше население не достигнет по численности и четверти населения Франции.

Чем же можно объяснить, что население столь огромной страны так незначительно? Ответ на это следует искать в ряде причин. Множество иранцев из-за притеснения властей уезжает за границу, т. е. попросту они вынуждены эмигрировать, посему целые семьи вымирают, произведение потомства прекращается. Поистине, надо бы плакать кровавыми слезами над подобным положением!

Иные географы, повествуя о временах шаха Надира, насчитывали в Иране от двадцати до тридцати миллионов жителей, и это при всех напастях, которые проистекали от постоянных войн, междоусобиц и смут. Теперь же, когда миновало сто пятьдесят лет, случилось так, что десять миллионов человек, гонимые притеснениями, перебрались за границу. И самое страшное то, что никто не хочет взять в толк истинную причину этого вопиющего положения!

Во времена, когда в Иране были распространены науки, искусство и просвещение, население Запада и не вкусило еще от плода цивилизации и гуманности. Как же случилось, что обстоятельства так круто переменились? Отчего благородная глава сей древней нации посыпана теперь прахом несчастья? Почему она стала зависеть от иностранных держав во всем, от башмаков до шапок, и превратилась в мишень для посягательств чужеземцев?

В те далекие времена, когда Иран не имел торговых связей с европейцами, как мы жили? Разве мы стояли на месте? Как же случилось, что они во всем взяли над нами верх и вынудили нас к зависимости? Ответ может быть только один: по своему невежеству и слепоте мы не довольствовались тем, что имели сами, обольстившись поддельной красой и дутым блеском иностранных товаров, мы не подумали о том, что надо развивать отечественную промышленность. Вот за это-то небрежение мы и платимся ныне. А если бы мы поступали по словам одного из предков, который сказал:

мы сбросили бы с себя цепи рабства и нам не пришлось бы за всякую малость ссыпать наши богатства в кошелья иностранцев.

Кстати, я припомнил один рассказ, который слышал от правдивого и верного человека. Стоит, пожалуй, привести его здесь ради поучения вельмож нашей страны.

Некогда один русский царь, переодевшись, бродил по базарам Москвы. В одной из лавок он заметил, что прямо на полу, в пыли, валяется штука хорошего сукна. Подивившись на нерадение хозяина лавки, царь спросил у него с укором, отчего дорогой товар небрежно заброшен в угол. «Ведь это показывает твою нерадивость в торговом деле», — сказал царь торговцу. — «Сударь, — ответил торговец, — не растравляйте моего тяжелого горя, не сыпьте соль на мои старые раны, не тревожьте меня и не спрашивайте — горе мое непереносимо». Царь настаивал: «Изложи свою заботу, кто знает, может дело и наладится! Говори же, посмотрим, что у тебя за беда». Владелец лавки рассказал: «Вот этот самый товар, который вам пригляделся, и стал причиной разорения моего дома. У меня был приличный капитал, и я поехал торговать в Лондон. Увидев там суконоткацкие станки, я подумал, что избавлю свою родину от больших затруднений, если завезу такие станки к нам. Я принял много хлопот и потратил все свои средства на то, чтобы наладить здесь сукноткацкое производство. И что же? Кто ни зайдет в лавку, как узнает, что товар наш, русский, непременно найдет какой-нибудь изъян и не берет. А я вложил в него весь мой капитал и половину моей жизни. И вот гибну и ума не приложу, что делать». Царь сказал: «И впрямь дело сложное. Однако не отчаивайся, бог всемогущ в устроении дел человеческих. Покамест дай-ка мне заров десять этого товара».

Хозяин отпустил ему сукно и взял деньги. На следующий день царь поместил в газете такое сообщение за своей монаршей подписью: «В лавке такого-то есть превосходное русское сукно — я сам его брал и пошил из него одежду. Одежда вышла красивая и добротная. А впрочем поступайте, как заблагорассудится, воля ваша!». После такого сообщения надо было поискать, чтобы кто из вельмож, министров и аристократов осмелился шить платье из иностранного сукна! Со всех сторон ринулись к этой лавке и в один момент раскупили все, что в ней было.

А вскоре после этого начали строить фабрики, и со времени того благословенного указа и до наших дней в стране построено уже сорок пять сукноткацких фабрик; они хорошо работают и приносят большую пользу...

Однако мы несколько удалились от темы. По утверждению многих ученых, иранцы не хуже прочих народов наделены умственными способностями, стремлением к прогрессу и чувством нового. Если бы они обладали к тому же образованием и воспитанием, то сослужили бы своей родине немалую службу.

Для подтверждения этой мысли можно привести много явных доказательств, и вот главное: несмотря на полное отсутствие развития науки и техники, изделия иранского ремесла, этот плод ума, наблюдательности и замечательной ловкости рук, возбуждают общее восхищение как среди нас самих, так и заграницей. Если бы эта благородная по происхождению нация украсила себя качествами, которые приобретаются благодаря усвоению наук и достижений современной техники, она была бы сейчас одной из цивилизованнейших наций мира.

То же можно сказать и относительно просвещения. Мы знаем, что целая группа юношей из аристократических семей Ирана уехала учиться в учебные заведения России, Франции и Англии. Несмотря на все трудности, связанные с пребыванием на чужбине, они в усвоении наук отвоевали пальму первенства у тамошних студентов.

Уважаемые читатели, естественно, зададут вопрос: почему же иранцы при всех своих врожденных способностях отстали от прочих? Ответ ясен: потому что нет того, кто взял бы дело воспитания нации в свои руки. Известно, что правительство Ирана вот уже целые века не проявляет никакого внимания к просвещению и образованию.

Чтобы добиться здесь высокого положения, человек должен иметь либо знатное происхождение, либо большой капитал. Если у него нет ни того, ни другого, то будь он хоть самим Асафом[207] в мудрости, никто его не оценит и не оделит вниманием. Есть, правда, еще третий путь для достижения высокого положения, однако я воздержусь от его упоминания.

Если же у человека нет ни знатного происхождения, ни денег, то он вынужден, как прокаженный, сидеть дома в четырех стенах, ему не использовать ни способностей, ни талантов, в самом лучшем случае он будет довольствоваться долей, выпавшей ему от известности и славы его отца.

Какие надежды можно возложить на государство, где шпага главнокомандующего находится у пояса четырнадцатилетнего юнца?! При любых прирожденных способностях, прежде чем удостоиться звания военного министра, ему следовало бы пройти сорокалетний путь, исполненный трудными маршами и переходами. Сначала ему надо пройти курс в военном училище и получить там свидетельство об отличном окончании, затем, заслужив воинский чин, постепенно продвигаться в звании, при условии исправной службы, от бригадного генерала к дивизионному генералу, затем к командиру корпуса. А уж тогда, коли он заслугами пред нацией и государством, храбростью и знанием дела завоюет добрую славу, он может удостоиться и самого высокого звания, получив его действительно заслуженно.

Вот если бы все делалось так, то люди для достижения высоких государственных должностей обязательно обращались бы к знаниям и образованию. Тогда все дела вершились бы по правилам и законам, страна бы обрела силу и заняла достойное положение, народ жил бы в почете и с чувством достоинства. От нынешнего позора и разрухи не осталось бы и следа.

Если отнять от нынешнего военного министра его шпагу и военный мундир, то при нем не останется никакого достоинства и никаких прирожденных талантов, кроме одного: поглощать жалованье подчиненных, уменьшать количество отрядов да урезывать траты на обмундирование, провиант и боеприпасы ради своего кармана. Все, что он имеет, — пустая игра случая. Благодаря одному приказу он все приобрел, благодаря одному приказу он все может потерять.

История являет нам немало примеров, когда люди совершенно незаслуженно возносились очень высоко. Судьба семьи бармакидов[208] У всех нас стоит перед глазами. Джафар Бармаки в счастливые свои дни получил из государственной казны около трех миллионов золотом, но случилось так, что временщик лишил его своей благосклонности. Он отнял у него все: от медной полушки до последней циновки — и пустил на ветер весь урожай богатства Джафара и его близких, и потомки его остались сирыми бродягами. И одарение, и наказание здесь были чрезмерными, выходящими за рамки всякой законности.

И вот что удивительно: ныне в Иране, если хотят похвалить какого-нибудь министра, то говорят, что он в щедрости подобен Хатаму.[209] Если хотят, напротив, упрекнуть министра, то замечают, что человек-то он хороший, да немного скуповат. Увы, сто раз увы! Умеренность пятнает в их глазах высокое звание государственного человека. Теперь, видно, главным достоинством считается умение силой и неправдой грабить одних, чтобы с лестью и подлостью ублажать других. Выходит, весь грех бережливого министра в том, что он ни силой не отбирает, ни безрассудно не расточает.

О положении купцов, ремесленников и крестьян мы уже поминали. Если вкратце высказаться о положении аристократии, то получится то же самое, а именно: в Иране даже у самого премьер-министра нет уверенности, что завтра у него не отберут все прерогативы его власти, ибо тут ни один швейцар не прозевает, ежели ему подвернется правдой или неправдой большая должность.

Все охвачены жаром стяжательства — как бы побольше денег, лошадей, челяди, да титулов! А о том, что главнее всего — о святости понятия «родина», о благоденствии государства, об обеспечении независимости своих соотечественников и о прогрессе и могуществе — не помышляют. Поистине, «люди спят, а прозревают лишь тогда, когда умирают».

Да, лишь тогда они покаются в своей сегодняшней небрежности, когда их захлестнет волна превосходства соседей. Увы, раскаяние придет слишком поздно и не принесет пользы!

Тут мне пришли на ум новые стихи из обильной и благословенной свыше нивы творчества Абу Насра Фатхулла-хана Шайбани,[210] да уготовит господь вечный рай его душе! Сборник стихов этого красноречивого поэта был напечатан в Стамбуле согласно распоряжению генерального консула Ирана Мирзы Риза-хана. Один из моих друзей прислал мне в подарок экземпляр этого сборника. И я тогда, с моей фанатической любовью к родине, посылал проклятия как автору, так и издателю сей книги и обоих достойных людей винил в отсутствии патриотизма. Ныне, когда я воочию увидел истинное положение Ирана, я смиренно прошу их о прощении и молю творца, дабы одарил он сияющими лучами своего милосердия святую могилу этого великого мудреца и красноречивца.

Как изумительно звучит такой пленительный стих его знаменитой «Паришан-наме» — «Поэмы смятенного», и как подходит он к нашему нынешнему положению!

Нижайше прошу прощения я и у другого мудрейшего мужа — автора «Книги Ахмада», ибо и о нем я помышлял худо по причине моего злосчастного патриотизма. Только теперь, когда я постиг все тонкости мудрых мыслей этого выдающегося человека, я могу утверждать, что у него в душе пылал огонь истинного патриотизма — да не живет всякий, у кого в душе нет этого огня!

Однако мне неясно, как при таком запустении можно объединить всех этих несчастных, если только сам господь не пошлет им искусного лекаря? Если уж между министрами нет единодушия и все силы их души устремлены только на то, чтобы столкнуть друг друга в яму, защитив себя и свое место, то где им среди волнений, дрязг и раздоров подумать об устройстве дел страны, о благополучии народа?

Можно ли надеяться на прогресс того государства, где мерилом пригодности или непригодности министра является его щедрость или скупость? Ведь эти два внутренних качества характера вряд ли имеют касательство к исполнению их государственного долга. В министре следует ценить просвещенность, знания, энергию, честность и деловитость, а не показной блеск и роскошь. Точно так же, как в другом должно порицать вероломство и недобрые дела, а не прирожденную бережливость. Ибо и хорошие, и плохие стороны такого рода качеств характеризуют только их натуру, а не выполнение ими министерских обязанностей.

Конечно, министру надлежит согласно его положению иметь слуг и челядь и при необходимости с достаточной пышностью принять гостей. Государство обязано предоставлять для того необходимые средства, которыми министр и должен обходиться. Если же министр не довольствуется этим и занимается расточительством, то одно из двух: либо он насилиями выманивает средства у народа, либо запускает руку в государственную казну — последствия и того и другого одинаково пагубны для страны.

Министры, швыряющие, не моргнув глазом, миллионы государственных и народных денег на потеху своего мелкого тщеславия, полагают, что тем самым они прославятся своей щедростью среди простого люда, и не подозревают, что наносят себе непоправимый вред. Время не пощадит их, они получат в конце концов возмездие за свои проступки, ибо я уверен, что никто из них не в силах отрезать язык историку или преломить его перо.

Не пристало достойному министру ублажать ленивого и льстивого поэта сотней туманов за одну касыду да еще и поощрять его к созданию этих насквозь фальшивых виршей. Тот министр мудр и проницателен, кто пресекает ложное суесловие и пресмыкательство и побуждает поэта на создание мудрых произведений, отвечающих запросам нации и написанных языком, понятным народу.

Султан Махмуд Газневи[211] вместо того, чтобы достойно вознаградить труды Фирдоуси Туси,[212] — да будет вышний рай местом его успокоения! — предпочел предать его имя забвению. А не ведал султан тогда, что пройдут его времена, когда шахи Ирана покоряли Индию и вывозили оттуда целые караваны добычи, состоящей из золота, серебра и драгоценных камней, и что в наши времена страна станет добычей морского крокодила.[213] Между тем Фирдоуси получил гораздо больше того, чем мог вознаградить его шах, — вечную память за то, что воскресил забытый народный язык и сослужил нации необходимую службу, а нынешние поэты, слова которых совершенно лишены мудрости и наставления, заслуживают бесконечного презрения и упреков.