— Но если у них есть капиталы, — заметил я, — то почему бы им не объединиться в компанию и не построить отечественную текстильную фабрику, чтобы людям было из чего хотя бы саван сделать? Почему им не построить ситценабивную фабрику или предприятие по выделке стеариновых свечей? Почему не вложить деньги в производство сахара? Ведь это принесет им гораздо больше прибыли, чем десяток деревень? Так почему же они никак не поймут этой простой вещи? Почему соперничают друг с другом, занимаются спекуляцией и, наполняя свои чаши кровью бедного народа, предпочитают достигать богатства путем его ограбления? Эти люди, которых вы зовете купцами и торговые сделки которых мне самому довелось видеть, — не купцы, а просто батраки европейцев, а посему злейшие враги своей родины. Каждый год они, собрав в полу наличные деньги страны, высыпают их в мошну иностранных государств и, взвалив на себя уйму хлопот и мучений, везут на родину поддельные и непрочные европейские товары. Ежели подсчитать в конце года, то выяснится, что эти негодяи, захватив в руки миллионы отечественных денег — основу благосостояния своих сограждан, ссыпают эти деньги в карманы иностранцев, да еще со льстивыми улыбками и поклонами, и, выторговав в обмен на чистейший шелк репейник, сбывают его своим необразованным и несведущим соотечественникам. А на следующий год от этих недоброкачественных вещей и следа не остается!
— Да разве в Иране кто-нибудь способен с таким святейшим патриотизмом вникать во все дела?! — воскликнул мой собеседник. — Мало того, что среди наших купцов нет ни товарищества, ни единодушия, они только тем и заняты, что расставляют друг другу тенета да роют ямы. В деле разорения ближних они проявляют удивительную сноровку! Все их помыслы направлены на то, чтобы высматривать друг у друга неполадки да шнырять в поисках разных сомнительных сделок. Стоит одному из них понести убыток в десять туманов, как он норовит найти такое дельце, чтобы возместить потерю с лихвой, заработав две тысячи туманов. А появись среди них такой, который, не жалея сил и труда, попытается завязать нити торговли и товарообмена с иностранными государствами, — все как один нападут на его начинание и ножницами зависти срежут стебли его выгоды. И его введут в убыток, и сами потерпят ущерб. Короче говоря, вам даже трудно себе представить, какой это кошмар! А главное, убедить их хоть в чем-нибудь совершенно невозможно! Ведь то, что здесь было сказано, — лишь небольшой пример жизни и деяний купцов этого города. Их нравы настолько испорчены, что нет никакой надежды на их исправление; разве что творец мира сызнова вложит в них своим милосердием желание уподобиться их благородным предкам, т. е. относиться друг к другу доброжелательно и не искать выгоды в разорении другого.
— Давайте покончим с этой темой, — предложил я. — Скажите мне, как власти обращаются с крестьянством?
— Об этом и не спрашивайте, — отозвался он. — Хорош губернатор или плох — это не имеет никакого значения, результат будет всегда один. Ведь в руках его все равно нет ни законов, ни постановлений, исходящих из единого центра и обязательных для выполнения. Поэтому над ним нет никакой управы. Он не ждет ни награды за исправную службу, ни примерного наказания за бесчинства. Так можно ли ждать от него добра? Допустим, губернатор хорош и правит ко благу, но ведь завтра, смотришь, на его место сядет другой. Клянусь богом, очень необходимо, чтобы в руках новой власти был закон, или там предписание, или инструкция — неважно, как назвать, — но обязательно записанное черным по белому. Согласно этим установленным статьям губернатор требовал бы ото всех неукоснительного исполнения обязанностей и взыскивал как положено, дабы выправить положение дел, пресечь беззакония и с течением времени установить порядок и спокойствие. Надо, чтобы говорили, что преступника покарал или убил закон, а не что преступника засадил в тюрьму губернатор или казнил падишах. Тогда высокое имя падишаха не будут связывать с убийством людей и губернаторов не будут винить в притеснениях крестьянства, ибо никому не придет в голову оспаривать закон. Поскольку в законе на каждый случай будет предусмотрен определенный пункт, то перестанут говорить о тиранах. В государстве воцарится благожелательность и единодушие: падишах будет печься о народе, как о своем родном детище, а народ — почитать его нежным отцом и беречь больше жизни. Мир исполнится правды и справедливости, а рынок лицемеров и смутьянов придет в упадок. И люди будут говорить с удивлением: «Смотри-ка, что они творили еще вчера, не ведая закона!».
Такие разговоры мы часто вели с хозяином дома. Из уважения к нему нас, между тем, то и дело приглашали в разные солидные дома.
Не смея отказываться от приглашений, мы каждый вечер проводили в гостях и видели красивые дома, дорогое и пышное убранство комнат и повсюду великое множество хрусталя. Как только человек входил в комнату, его ослеплял свет бесчисленных ламп и блеск хрусталя. Под потолком каждой из комнат и на всех стенах висели дорогие красивые люстры и бра, украшенные неизменными изображениями шаха и ордена Льва и Солнца.
В домах тебризских купцов можно увидеть самые разнообразные предметы роскоши — тут столько китайских поделок, кальянов из золота и серебра, роскошных скатертей, что описать невозможно. Поистине, голова идет кругом при виде всего этого!
Причина этой кричащей роскоши кроется опять-таки в соперничестве, столь распространенном среди купеческого сословия страны. Ясно, что такая жизнь совершенно не отвечает интересам торговли и заслуживает всяческого осуждения и порицания. Мне стало понятно, почему торговые фирмы в Тебризе лопаются, как мыльные пузыри.
— Да не прогневит это тебя, брат, — признался я однажды своему другу, хозяину дома, — но я не могу удержаться от того, чтобы не сказать правду: люди в Тебризе, этом светоче Азербайджана, еще более повреждены в разуме, чем в других городах Ирана, которые мне довелось повидать.
— Почему же? Что вы имеете в виду? — удивился он.
— Потому что я ясно вижу, как европейцы обманывают старых, умудренных опытом людей страны, обольщая их, словно маленьких детей, разными раскрашенными побрякушками своего производства, а эти старцы двенадцать месяцев в году, иначе говоря — все время, батрачат на них. Ну, что за смысл, скажите вы мне, разрисовывать портретом падишаха все эти никчемные вещи — от кальянов с их принадлежностями и до различных китайских безделушек? Нам пристало, убрав драгоценными камнями изображение великого и светлейшего монарха, украсить этим святым ликом почетное место наших собраний, но не малевать его на кофейных приборах, кальянах, чайниках и прочей утвари, которая расставлена на полках любых кофеен, которую ставят в печь и вертят в грязных руках. Говоря по чести, ни один человек, наделенный здравым смыслом, не позволит сделать то же самое со своим изображением, так что же тогда говорить о шахе, повиновение воле которого — наша святая обязанность? А хитрые европейцы к тому же еще вздувают цены на вещи, расписанные таким образом. Им-то это ничего не стоит, кроме ловкости рук и мошенничества, а наше государство мешками ссыпает деньги — эту живую душу страны в ненасытное чрево их стран. Я уж не говорю об их глумливых насмешках над здравым смыслом иранцев, которым они навязывают такие предметы. Изображению шаха надлежит висеть на самом видном и почетном месте в министерстве юстиции, в государственном Совете министров и в суде. Столь же следует уважать и почитать орден Льва и Солнца с изображением герба нашего государства и ценить его, ибо для получения такого ордена великие люди любой страны не раз жертвовали жизнью. А рисовать святейший герб на каждой пустейшей вещице — значит попирать честь государства и оскорблять его достоинство. Можно ли не возмутиться тем фактом, что любой торговец мануфактурой и любой бакалейщик, не имея от государства разрешения, малюет этот герб на своих торговых бумагах и пакетах?
Голос мой прервался, я почувствовал головокружение и слабость во всех членах; потеряв нить рассуждения, я умолк.
