Министр зевнул, потянулся и сказал:

— Что ж, от Аравии лучшего нельзя было и ожидать! Но поражаюсь тебе — наглый, безмозглый и глупый человечишко! Услышал где-то такое слово «закон», нацепил его себе на язык и туда же, пустился в рассуждения! Да знаешь ли ты, что в других странах есть один единственный закон, и то всех его предписаний не выполнишь за целый год. А в нашей стране у каждого министерства свои собственные законы, и каждый из них может быть приведен в исполнение в полчаса. Благослови судьбу, что ты не оставил своего подданства, а то бы я поступил с тобой иначе. Вставай и катись ко всем чертям! Проваливай!

Я понял, что мне больше ждать нечего, поднялся и вышел, заливаясь от стыда потом.

Мирза Казим-бек, увидев меня, с оживлением спросил:

— Жаловались на египетского консула?

— Нет, мы говорили о другом. До свидания!

Вместе с Мешеди Хасаном мы вышли из министерства, и я сказал:

— Хоть времени осталось и очень мало, но уж сегодня надо довести это дело до конца.

Итак, мы направились в военное министерство.

Подойдя к нему, мы увидели, что караульные, поставив ружья в козлы, сидят по углам и курят. Я хотел войти, но меня задержали:

— Куда?

Мешеди Хасан сказал:

— Есть дельце!

Не знаю, что они ответили, но видел, как Мешеди Хасан закивал головой: хорошо, мол, хорошо, на обратном пути.

Мы вошли, и я спросил, где находится Асад-бек, начальник полиции. Мне указали его комнату; там важно восседал красивый юноша лет восемнадцати, одетый в богатый сюртук. Я поздоровался и с поклоном подал ему записку хаджи-хана. Он прочел ее и спросил:

— От кого это?

— Там стоит подпись и печать, — заметил я.

— Печать и подпись Мухаммада Али, но я не знаю, кто это.

— Да это же хаджи-хан, — пояснил я.

Юноша небрежно бросил мне записку обратно и, сказав: «Сегодня ничего не выйдет», стал смотреть в другую сторону.

Придвинувшись к столу словно для того, чтобы взять записку, я тихонько сунул ему в руку империал и проговорил:

— Господин фаррашбаши, я — чужестранец и путешественник, у меня к вам большая просьба.

Я еще не кончил своих слов, как он, заметив империал, обратился к одному человеку, стоявшему поодаль:

— Мирза-ага, скажите адъютанту, пусть придет сюда. Вошел юноша еще красивее этого, лицо его сияло как солнце. Асад-бек спросил:

— Министр один?

— Нет, там генерал-майор Гаруси сдает деньги и там же управляющий.

Обратясь ко мне и сказав: «Посидите немного», Асад-бек поручил Мирза-аге уведомить его, как только министр останется один.

Через полчаса Мирза-ага снова вошел и сообщил, что посетители ушли. Фаррашбаши вышел и, вернувшись через мгновение, подал мне знак идти за ним. Когда я встал, он шепнул мне на ухо:

— Этому Мирза-аге тоже дай что-нибудь.

— Слушаюсь, — ответил я и, достав три пятикрановые монеты, отдал их Мирзе.

Когда передо мной приподняли занавеску, я заметил, как управляющий передает двум фаррашам десяток мешочков с деньгами. Потом фарраши удалились.

Небольшая кучка золотых монет еще оставалась на столе. Министр брал их одну за другой и взвешивал на небольших весах.

Я почтительно приблизился и застыл, сложив руки на груди. Прошло более десяти минут, а министр все взвешивал деньги и складывал их в кашемировый мешочек.

Наконец он повернулся в мою сторону и спросил:

— Что тебе надо?

— Я желаю кое-что доложить вам.

— Говори!

Начав с тех же объяснений, что и в министерствах внутренних и иностранных дел, я попросил разрешения сесть.

Министр в полном удивлении окинул меня с головы до ног негодующим взглядом и воскликнул:

— Ах, дерзкий, разве ты не можешь стоя доложить свои дела? Ведь ты как будто не хворый?

Я пояснил, что дело мое весьма продолжительное.

— Ничего, говори как есть.

Я понял, что он никак не хочет позволить мне сесть и уже начинает впадать в гнев. Если настаивать и дальше, он выйдет из себя. Все же я осмелился заговорить:

— Заклинаю вас, господин министр, гербом падишаха, соблаговолите дозволить этому рабу присесть.

Как бы то ни было, он разрешил мне сесть.

— Я — путешественник, мусульманин, по религиозному толку принадлежу к джафаритам,[112] — начал я. — Я объехал всю Европу и видел армии всех стран, я хорошо знаю порядки в этих армиях и обязанности военных министерств. Но вот в этой стране, проехав от святого Мешхеда до самой столицы, я нигде не заметил ни малейшего признака ни солдат пограничных гарнизонов, этих защитников страны, ни орудий и боеприпасов, не видел я также крепостей, рвов и валов. Только в Мешхеде мне довелось увидеть несколько солдат, больше похожих по одежде на батраков и носильщиков глины, и, увы, лучше бы мне их не видеть! А теперь я обращаюсь к вам, военному министру этой древней страны. Для Ирана возможны два положения. Возьмем первое: если вы живете в мире с соседями и твердо уверены, что война не наступит неожиданно, — к чему в таком случае все эти бригадные генералы, дивизионные генералы и адмиралы, все эти сардар-акрамы, сардар-азамы, сардар-афхамы[113] да и самое военное министерство и двухсоттысячное якобы войско, существующее, впрочем, только на бумаге? Ведь для защиты святой цитадели — нашей столицы достаточно двух-трех полков, и охрану каждого города вы можете возложить на градоначальника с его тридцатью-сорока тюркскими или арабскими фаррашами, которые даже не требуют жалования. Ибо народ Ирана считает своим долгом полное повиновение падишаху. Теперь перейдем ко второму: если есть угроза, что Иран может подвергнуться вражескому нападению, то где же ваше обученное на случай войны войско, натренированное и снаряженное согласно современным требованиям? Где ваши военные припасы и продовольствие, где такие орудия защиты, как пушки и ружья? Где арсеналы с оружием и склады с обмундированием для войск? Ведь ваши пограничные войска должны состоять из нескольких полков, а где, в каких важных пограничных пунктах они расположены? Где ваши военные госпитали, где врачи и военные хирурги? Где вы собираетесь расположить склады с медикаментами и со всем необходимым для лечения солдат? Как, какими перевозочными средствами вы собираетесь вывозить с поля боя раненых, этих мучеников за родину и народ? Где у вас выстроены казармы для борцов за веру — защитников отечества? Где сооружены неприступные крепости и сильные бастионы, которые могли бы принять на себя первый внезапный натиск врага? Можно ли дать отпор врагам, со всех четырех сторон вперившим жадный взор на нашу родину, выставив против них двадцатилетних генералов и солдат, которым перевалило за шестьдесят? Какие услуги отечеству и народу успели оказать эти двадцатилетние юнцы, что удостоились чести носить шпагу и генеральскую портупею?

Когда я дошел до этого места, я вдруг увидел, что вся кровь отлила от лица министра, и он закричал не своим голосом:

— Асад! Асад!

Вбежал Асад-бек, фаррашбаши.

— Какая гнусная собака ввела сюда этого негодяя, этого нахального сукиного сына, этого болтливого идиота?!

— Да стану я вашей жертвой! Хаджи-хан написал мне записку.

— Да подавится отец его своим дерьмом! Проучите хорошенько этого собачьего сына, обомните ему бока и выставьте вон!

Дальнейшее я уже помню плохо — кулачные удары и пощечины посыпались на меня, как дождь с неба. Я лишь успел заметить, что с меня сорвали аба, что на голове моей уже нет шапки и что пять или шесть парней, вцепившись в мои руки и ноги, волокут меня по лестнице вниз. Надавав мне пинков в поясницу, они столкнули меня так, что я растянулся на земле. Несколько человек тут же бросились ко мне, чтобы потащить меня в тюрьму.

Я взмолился:

— Баба, ради бога, оставьте меня! Министр велел меня выгнать, это правда, но сажать в тюрьму не приказывал.

Однако они продолжали твердить, что отпустить меня не имеют права. Тут подбежал Мешеди Хасан и воскликнул по-английски: