Христианская кончина в сознании россиян XIX века воспринималась как самая достойная. Идеалом дворянина XIX века было умереть на поле брани, а если в своей постели – то мирно, простившись с домочадцами, успев послужить Отечеству и не оставив долгов в прямом и в переносном смыслах – обид, невыполненных обещаний и обязательств.

Обычно дворяне составляли завещание, в котором прописывалось, кому что следует из имущества. В случае если оставались несовершеннолетние дети, мог быть указан будущий опекун. Например, в дополнении к Духовному завещанию князя Горчакова Александра Михайловича: «Коллежского Советника Анатолия Николаевича Демидова, назначаю его в случае моей смерти быть одним из опекунов малолетних детей моих Князей: Михаила и Константина, и прошу его принять на себя, в таком случае, сию обязанность, – в полном убеждении, что, как при опеке, так и по достижении совершеннолетия их, он заменит меня в чувствах родительской попечительности»[421]. В завещании указывалось также, кому из друзей и домочадцев следуют денежные суммы, кому из дворовых людей даровалась вольная. Например, граф Ф. Г. Орлов дворовым людям своим Михаилу Гендрикову, Василию Соколинскому и Василию Шибалину с женами и детьми дал вечную свободу и за добропорядочную, верную и усердную их службу наградил деньгами[422].

Перед смертью дворянин также мог устно высказать свою волю, которую родственники, в идеале, должны были исполнить безусловно. Так, Наталья Владимировна Давыдова умерла в Италии и сказала мужу, чтобы ее там и похоронили, поскольку она не хотела подвергать свое тело вскрытию, бальзамированию и другим процедурам, необходимым, чтобы в сохранности доставить его в имение отца. Муж, П. Л. Давыдов, так и поступил, захоронив ее на кладбище в Ливорно. Однако позже, по настоянию тестя, полностью повинуясь воле старшего в семье, он все же организовал перезахоронение на родине[423].

Исследовательница российского дворянства М. Л. Маррезе отмечает, что различие завещаний мужчин и женщин состояло в том, что женщины чаще оставляли денежные пожертвования на благотворительность[424].

Сразу после смерти родственника самые близкие ему люди отправляли письма с черной печатью и черной каймой о случившемся, приглашая знакомых на похороны. Например, такого содержания:

«Алексей Андреевич и Авдотья Петровна Елагины с душевным прискорбием уведомляют о кончине сына своего Андрея Алексеевича. Вынос будет в Церковь Успения на Могильцах Декабря 30 дня»[425].

Если человек умирал за границей и захоронение его совершалось там или в России, но спустя какое-то время, то извещали только об этом прискорбном факте, используя другой специальный шаблон[426]. Например, «Елизавета Алексеева Жуковская, урожденная Рейтерн, с душевным прискорбием извещает о кончине своего мужа Тайного Советника и Кавалера Василия Андреевича Жуковскако (опечатка в тексте. – А. Ш.), воспоследовавшей в Городе Баден-Бадене 12/24го Апреля 1852 года, в половине второго часа по полуночи».

К родственникам, разумеется, послания были более развернутыми, в них содержались соболезнования и описания собственных скорбных переживаний. Так, в черновике письма к леди Шерборн по поводу смерти своей невестки Франциски-Марии Е. П. Барятинская пишет: «Смерть Ф, этой чистой ушедшей души, для меня так же тяжела, как смерть ребенка… Дорогая Фани – каждый день ее жизни, навсегда останется в моем сердце. Примите заверения в искренности моих чувств и соболезнований»[427].

Как и во всех значимых событиях повседневной жизни, в ритуале похорон все было четко регламентировано, всякая мелочь предусмотрена. Все элементы ритуала создавали соответствующую атмосферу скорби и выражения горя. Специальные руководства приводили в качестве образца наиболее сообразные со званием дворянина поступки и новшества, пришедшие из Европы. Например, одно из руководств предписывало приглашенным приезжать в дом покойного в трауре, а самым близким родным – в глубоком трауре: женщинам в черных фланелевых платьях, в таких же платках, обшитых плерезами (белой коленкоровой каемкой, покрытой флером); мужчинам – также всем в черном, с крепом на шляпе и плерезами на рукавах, иногда и на воротнике. Таким образом пришедшие на похороны выражали свою скорбь, причастность к горю ближайших родственников умершего.

Традиции ношения траура достаточно медленно, но менялись. В конце XVIII столетия вдовы носили траур три года: в первый год только черную шерсть и креп, на второй год – черный шелк и черные кружева; на третий год в парадных случаях можно было надевать на платье серебряную сетку (а не золотую).

По отцу и матери носили траур два года: в основном шерсть и креп; по большим праздникам разрешалось надевать что-нибудь шерстяное, но не слишком светлое. Если в семье, где еще носили траур, случались свадьбы, то черное платье на время снимали и меняли на лиловое, что считалось трауром для невест[428]. Со временем этот эталон поведения постепенно исчезает, период облачения в черное платье сокращается, равно как и время, когда скорбящие по умершему не должны принимать участия в светских развлечениях.

Со времен правления Петра Великого традиции проведения похорон для членов венценосной семьи были значительно изменены. Скорбное событие приобрело характер светского мероприятия, сделалось более публичным, чем ранее, даже театрализованным[429]. Сочетание западноевропейских – в плане этикета – и православных традиций (исповедь, причастие и соборование, чтение молитв и Псалтири об усопшем, отпевание в церкви, подача сорокоустов, совершение панихид) с небольшими изменениями просуществовало вплоть до 1917 года.

Похороны – это прежде всего дань уважения покойному, возможность достойно попрощаться с ним. Для христиан погребение, отпевание в церкви также служили возможностью помолиться о душе усопшего.

По православному обряду отпевание совершалось на третий день после смерти, в церкви или на дому, для чего специально приглашали священника. При этом все провожающие усопшего молились с зажженными свечами, знаменующими Невечерний Свет вечности. Прощались с усопшим после отпевания, погасив свечи. Обходя гроб, совершали крестное знамение, просили у почившего прощения, целовали венчик на лбу и икону, расположенную на груди. После прощания икону из гроба вынимали, а тело полностью накрывали покрывалом, после чего священник крестообразно посыпал его землей. Гроб закрывали крышкой и заколачивали (на кладбище его уже не открывали). Из храма гроб выносили ногами вперед; при этом все присутствовавшие пели молитву «Трисвятое». Стоит заметить, что этот обряд и сегодня выглядит примерно так же.

На панихиде в доме покойного и во время служения в церкви члены семейства занимали места, ближайшие к гробу. Как ни велика была печаль родных, они, из приличия, должны были стараться умерять ее хотя бы наружно. Образованный, светский человек должен был приучиться во всем «побеждать себя». Считалось недопустимым, подобно простолюдинам, кричать и рыдать в голос на похоронах, тем более что часто в этом и не испытывали сердечной необходимости.

После панихиды присутствовавшие выходили из дома покойного и провожали гроб до кладбища. Первые кареты принадлежали самым близким родственникам. Те, кто следовал за гробом пешком, шли без шляп (в плохую или холодную погоду шляпу можно было надеть). При этом недопустимо было забывать, что разговоры, особенно веселые, были неуместны: каждый должен был стараться показать, что он огорчен утратой. Провожающие покойного имели право не следовать за ним до церкви, если не приходились ему родственниками. По возвращении из церкви иногда делали поминки, то есть обед в доме покойного; приехать на этот обед, не бывши на похоронах, считалось неприличным[430]. Проститься же с покойным и затем не быть на обеде могли люди, лишь поверхностно знакомые с ним и не приглашенные собственно на поминки.