Василий Иванович Григорович (конференц-секретарь Академии художеств) прекрасно жил со своей женой Софьей Ивановной – «любили друг друга умною, серьезною любовью» и в своих пятерых детях души не чаяли. По вечерам она раскуривала для мужа трубку, а затем они сидели друг против друга в креслах, курили и разговаривали о том о сем[240].
Супруги Милютины (Алексей Михайлович и Елизавета Дмитриевна) двадцать три года прожили в постоянном, неизменном согласии, в сердечной друг к другу привязанности, разделяя обоюдные радости и печали. В письме к брату жены, Павлу Дмитриевичу Киселеву (на тот момент министру государственных имуществ), извещая его о кончине жены в 1838 году, вдовец писал: «Она была женщина необыкновенная, с чувствами возвышенными и сердцем любящим. Я потерял с нею все. Пожалейте обо мне»[241].
Е. Н. Моллер (урожденная Муравьева) пишет в своих воспоминаниях, что жизнь ее была в высшей степени счастливая, так как вышла замуж она по любви за генерала Моллера, обладавшего (по ее словам) лучшими качествами души[242].
Дочь Федора Петровича Толстого вспоминала, что семья их была очень дружная, отношения между родителями – самые нежные. Вот, например, как проводили они зиму 1825 года: днем каждый занимался своим делом, а вечером сходились за работой у круглого стола. Отец изготавливал медали, дамы работали и поочередно читали вслух. Когда Ф. П. Толстого назначили вице-президентом Академии художеств и дали ему чин статского советника, то в семье случился переполох и радость огромная. Его даже насильно усадили в кресло, надели бумажный лавровый венок и в шутку преклонялись перед ним как перед божеством[243].
Н. М. Карамзин через три месяца после женитьбы на Катерине Андреевне Вяземской писал своему приятелю Вильгельму Вольцогену: «Да, милый барон, я должен лишь благодарить Провидение за мое теперешнее положение, в котором мне почти нечего желать. Милая и нежная супруга – настоящее сокровище в этом мире… Разочаровавшись в иллюзиях, которые манят в юности, человек научается ценить домашнее счастье как истинно ценное…»[244] Прекрасные отношения между супругами сохранялись до самой смерти Николая Михайловича.
В своем предсмертном письме жене К. Ф. Рылеев благодарит свою супругу Наталью Михайловну за счастье их совместной жизни: «Ты мой милый, мой неоцененный друг, осчастливила меня в продолжении осьми лет. Могу ль, мой друг, благодарить тебя словами, они не могут выразить чувств моих»[245].
Супруги Давыдовы, Василий Львович и Александра Ивановна, также всю жизнь сохраняли чудесные взаимоотношения. Они женились по любви, хотя поначалу мать юноши не давала согласия на брак из-за бедности и невысокого положения девушки. Но в 1825 году, после смерти Екатерины Николаевны, они смогли оформить брак официально. В 1826 году жена пишет мужу-декабристу, находившемуся в заключении: «Друг мой, с каким нетерпением я жду того счастливого дня, в который тебя увижу, так грустно это, терпение не достает, с тобой, друг мой, я все забываю, даже этот ужасный острог, от которого сердце кровью обливается. Я и в нем буду счастлива с тобой»[246]. Ни слова упрека, ни нотаций, только поддержка любимого супруга.
Как правило, именно жены проявляли смирение, чем добивались мира в семье. Умение подладиться под настроение мужа считалось добродетелью. Пример тому можно найти во взаимоотношениях императора Николая I и его супруги Александры Федоровны. Императрица всегда знала по звуку шагов, в каком расположении духа Государь. Однажды она налила ему чашку чая, и камердинер подал ее государю на подносе. Николай попробовал чай, а потом с досадой сказав – «Без сахара!» – бросил ее на пол. Императрица попросила человека вытереть лужицу, не стала говорить, что сахар был в чашке, а налила другую и сама поднесла мужу со словами: «Эта с сахаром». Государь на это сказал присутствующим в комнате: «Cet ange de bonté me désarmé toujours par sa douceur!» («Этот ангел доброты всегда разоружает меня своей кротостью!»)[247].
Вот как писала их дочь, великая княжна Ольга Николаевна, о своей любимой maman: «Главное ее назначение – быть любящей женой, уступчивой и довольной своей второстепенной ролью. Ее муж был ее водитель и защитник, пользовался ее абсолютным доверием, и единственное, что утоляло ее тщеславие, это сознание, что он счастлив. Удалось ли ей сделать его счастливым? Прощальные слова моего отца, обращенные к ней перед смертью, пусть будут этим ответом: „С первого дня, как я увидел тебя, я знал, что ты добрый гений моей жизни“»[248].
Несмотря на то что брак великой княгини Екатерины Павловны был мезальянсом и невзрачный супруг не выглядел ей подходящей парой, все же она смогла оценить и полюбить супруга Георга Ольденбургского и, согласно общему мнению, была совершенно счастлива в браке. Ф. П. Лубяновский вспоминал, что когда муж ее, принц Георг, уставал от обилия бумаг и дел и приходил в раздраженное состояние духа, он, бывало, громко кричал в соседнюю комнату (личный кабинет супруги): «Катенька!» Она неизменно отвечала ему: «Я здесь, Жорж», и своим приветливым и веселым голосом снимала и напряжение, и раздражение мужа. Он успокаивался, и работа продолжалась[249].
* * *
С одной стороны, именитые супруги хотели, чтобы их вторыми половинами всегда восторгались в обществе, – но, с другой стороны, это вызывало в них ревность[250] и зачастую – вовсе не беспочвенную.
Так, Александра Ильинична Толстая вышла замуж за графа Остен-Сакена, у которого вскоре после женитьбы обнаружились признаки умопомешательства. Сначала они проявлялись как приступы беспричинной ревности, потом развилась мания преследования. Он даже пытался убить жену, чтобы та не попала в руки «врагов». Примечательно то, что Алина (так звали ее в семье) никому об этом не говорила, пока в больнице он не набросился на нее с бритвой и на ее крик не сбежались люди[251].
Граф М. Ю. Виельгорский, по замечанию зятя, «широко пользовался всякого рода приятными развлечениями»[252], однако его жена смотрела на это сквозь пальцы, так что со стороны создавалось впечатление, будто «все в этом доме поют, пляшут и целуют друг друга»[253].
Конечно, в первую очередь женщина старалась сохранить свое доброе имя. Если женщины изменяли мужьям, то молчали об этом – в отличие от мужчин, которые часто бравировали своими победами. Со стороны дамы даже намек на такое событие мог привести к скандалу и дуэли. Нельзя сказать, что все дворянки были безупречного поведения (особенно наглядно это показано в «Дневнике» А. Н. Вульфа[254], а также упомянуто в письмах О. Верне[255]), но умели скрывать свои измены.
По замечанию Н. Л. Пушкаревой и С. А. Экштута, в 1820–1830-х годах романтическая литература не столько воспитывала женщин блюстительницами домашнего очага, сколько формировала в их сознании образ демонической женщины, femme fatale, нарушающей правила и презирающей условности[256]. Однако нарушения эти также оставались в определенных пределах: прослыть распутницей было унизительно, с такой женщиной прекращали общение все ее прежние великосветские знакомые. Позволялись намеки на разбитые мужские сердца, на дуэли за нее, но не более.
