– Вот за это, – говорил он, глядя на фотографии места преступления и не замечая собственной мелодраматичности, – мы обязаны отомстить.

Он выпустился из академии в марте 1976-го и служил в Центральном, но даже тогда всерьез подумывал о корочке юриста, а то и окладе прокурора – и эту альтернативу радостно поддерживала Кэтрин, его жена. Макларни поступил в Балтиморский университет одновременно с тем, как сержант сектора поставил его в автопатруль с Бобом Макаллистером на посту у Пенсильвания-авеню. То было причудливое, шизофреническое существование: днями он обсуждал деликты и контракты на первом курсе юридического, ночами выезжал на вызовы в Лексингтон-Террас и Мерфи-Хоумс, худшие высотные проджекты города. На посту, где на каждом втором происшествии приходилось расчехлять дубинки, оба узнали, что, когда надо драться, они не подведут. Высотки на западной стороне были отдельным миром – восемь башен упадка и отчаяния, круглосуточный супермаркет героина и кокаина. И, словно одного этого мало, они еще вдвоем продержались в бунтах 79-го, известных ветеранам БПД просто как Зимняя олимпиада, когда заснеженный Балтимор повсеместно разоряли его собственные обитатели. Это Макаллистер держал их двоих в узде; это ему чаще приходилось успокаивать, выступать голосом разума. В самую рань они парковались в Центральном, где потише, и Макаллистер зачитывал Макларни вопросы по праву, возвращая на землю после долгой ночи в проджектах. Тихий, здравомыслящий и самоироничный Мак стал мостом между мирами, единственным, что не дало Макларни ответить на втором курсе, что Истец А хочет наебать Подсудимого Б, и Судье В хорошо бы их обоих кинуть в холодную, если ебало не завалят.

В конце концов, оба сдали вступительный экзамен в угрозыск. Макаллистеру проджекты уже стояли поперек горла, и больше всего на свете ему хотелось в отдел убийств, но Макларни расследования смертей не привлекали. Ему подавай простых ограблений – по той инфантильной причине, что даже после двух лет на улице он считал вооруженное ограбление – «Денег нет, и тогда ты просто идешь с пушкой в банк и берешь сколько надо?» – поистине поразительной, просто-таки комиксовой идеей.

Они оба два года подряд получали высшие баллы на экзаменах угрозыска, но, когда вакансии наконец открылись, это Маку пришлось довольствоваться грабежами, а Макларни в итоге попал в отдел убийств благодаря полицейской академии, где недолго преподавал право. К его собственному удивлению, он влюбился в убойный с первого взгляда – в работу, в людей. Это был элитный отдел, следственный отдел – лучший в департаменте, – а Макларни всегда представлял себя следователем. Стоило ему получить значок детектива и стол, как от экзамена в адвокатуру и юридической карьеры остались лишь туманные воспоминания.

Затем, после двух самых счастливых лет в жизни, Макларни совершил, на его взгляд, роковую ошибку: сдал экзамен на сержанта. Полоски на рукаве принесли чуть больший оклад и перевод в Западный, где ему поручили Второй сектор и группу из чистеньких здоровых ребятишек, двадцатитрех— и четырехлетних экземпляров, с кем он в своем преклонном возрасте тридцати одного года чувствовал себя динозавром. И вдруг это теперь Макларни пришлось стать спокойным и уравновешенным. Каждую ночь в течение двух лет службы сержантом он распределял машины и отправлял паству в жестокий и беспощадный район города, где нельзя верить никому, кроме себя самого и своей смены. В Западном происходило слишком много и слишком быстро, и каждый патрульный проводил смену один, зависел от того, что напарники услышат его вызов, прибудут вовремя, наведут порядок.

Макларни научился отличать сильных от слабых – тех, кто будет сражаться, от тех, кто не будет, тех, кто знает улицу, от тех, кто напрашивается на травмы. Поуп – хороший мужик. Кэссиди – очень хороший. Хендрикс – боец. Но хоть Макларни знал, что остальным там не место, на посты кого-то ставить было надо. И каждую ночь он час-другой бегом заполнял обязательные бумаги, а потом выезжал в сектор на собственной машине и объезжал всю смену, стараясь быть на подхвате для каждого вызова. Эти два года Макларни гадал не о том, кто из его людей пострадает, а о том, как это произойдет. На Западе копу необязательно было облажаться, чтобы пострадать, и Макларни представлял, так ли все случится. Или в тот проклятый миг кого-то подведет подготовка, кто-то не сможет контролировать свой пост, кого-то вообще нельзя было сажать в долбаную машину? А главное, Макларни гадал, сможет ли жить с этим дальше.

Это случилось в один прекрасный день – между прочим, первого сентября. Макларни запомнил погоду, потому что заканчивалось очередное балтиморское лето, а он ненавидел носить кевларовый бронежилет в жару. Он услышал вызов по рации, когда проверял заправку на Калвертон, в нескольких кварталах западнее, тут же включил мигалки и понесся по Эдмондсон, прибыв почти одновременно со вторым сообщением по рации – о том, что подозреваемого видели на Бенталу́. Макларни свернул на первом же перекрестке на север, сбросил скорость. На тенистом крылечке посреди квартала мирно сидела престарелая чета, и, стоило на них взглянуть, они спрятали глаза. Может, просто не хотели общаться с полицией; а может, что-то видели. Макларни вышел из машины к крыльцу, и старик встретил его со странным задумчивым выражением.

– Вы не видели, как тут кто-нибудь пробегал? Неподалеку ограбили заправку.

Старик, похоже, знал об этом и почти небрежно сказал, что видел, как человек пробежал по улице, упал, поднялся и метнулся за угол в густой кустарник.

– Вон в тот?

С крыльца Макларни мало что мог разглядеть. Тогда он вызвал подмогу; первым явился Реджи Хендрикс. Макларни наблюдал, как его подчиненный поднимается по пологому склону на угловой участок, и крикнул, чтобы тот был осторожнее, вдруг подозреваемый все еще прячется в кустах. Оба были с револьверами наизготовку, и тут вышел сосед на свое крыльцо и спросил, что происходит. Макларни отвернулся, чтобы приказать ему вернуться в дом.

– Вон он! – крикнул Хендрикс.

Но Макларни не видел. Он взбежал по склону в сторону подчиненного, думая, что лучше держаться поближе к Хендриксу, чтобы подозреваемый вдруг не оказался между ними.

Хендрикс продолжал кричать, но Макларни по-прежнему ничего не видел, пока подозреваемый вдруг не оказался на открытой местности – бежал через двор, все еще глядя на них. Макларни увидел пистолет, увидел, что он стреляет, и открыл ответный огонь. Хендрикс тоже выстрелил. «Как-то это странно», – подумал Макларни отрешенно, дивясь тому, что они с подозреваемым как будто просто стоят и стреляют друг в друга – и, собственно, так оно и было. Он почувствовал обе пули – его толкнула каждая, – и в то же время увидел, как подозреваемый дернулся и с трудом побрел по склону к улице.

Макларни повернулся и хотел побежать обратно через двор, но нога его не слушалась. Он выпустил четыре пули и теперь хромал к улице, где хотел пустить оставшиеся две вслед преступнику. Но спустившись, увидел того на тротуаре, его пистолет – в стороне. Он подошел и сам лег на живот в нескольких метрах. Одну руку вытянул, не сводя прицела с головы преступника. Тот повернул голову к Макларни и ничего не сказал. Потом поднял руку и с трудом махнул. Хватит, хотел сказать он. Достаточно.

К тому времени над ними уже стояла половина Западного, и Макларни наконец отпустил пистолет, когда увидел, как Крэйг Поуп нацелил преступнику в лицо свой 38-й. А потом пришла боль – резкий прострел в животе, – и он попытался определить, куда попали. Ноге трындец – но, думал он, в конце концов, подумаешь, нога. Вторая пуля, предположил он, попала в живот, под краем бронежилета. Тоже хорошо, думал Макларни, там нет жизненно важных органов.

Он почувствовал на спине что-то мокрое.

– Майк, переверни меня, посмотри, навылет или нет.

Гайек приподнял его за плечо.

– Да, навылет.

Навылет. Чудный способ узнать, что от кевлара толку ноль, но Макларни радовался хотя бы тому, что пуля не засела в теле.