Рыбник как будто не проявлял интереса к смерти девочки, когда-то работавшей в его магазине. А также не проявлял интерес к тому, чтобы точно назвать свое местонахождение во вторник и среду. Преодолев потерю памяти, он назвал алиби на вторник, на время исчезновения Латонии Уоллес, – дела в другом конце города, которыми он занимался вместе с другом. Проверив алиби, Пеллегрини и Эджертон установили, что на самом деле поездка состоялась в среду, и тут вставал вопрос: умышленно ли соврал подозреваемый или просто перепутал дни? Далее детективы обнаружили, что в среду вечером Рыбник приглашал к себе в квартиру двух друзей поесть курочку. Это, понятно, создавало очевидную проблему: раз вскрытие вроде бы показывает, что Латонию Уоллес похитили во вторник, убили в среду вечером и выбросили ночью в четверг, как бы тогда Рыбник успел съездить по делам в среду днем или готовить курицу в среду вечером? После субботнего допроса Эджертон и Пеллегрини, учитывая количество вопросов без ответа, все еще считали его подозреваемым. Хотя по-прежнему надо было решить нестыковку со временем смерти – установленным исходя из непереваренной еды и отсутствия разложения.

Но в этом деле даже время смерти так же, как все остальное, оставалось подвижной мишенью. Ранее, до облавы в квартире старика, Эджертон оспорил популярное мнение:

– А если ее убили ночью вторника? Ее же могли убить под конец вторника или утром среды?

– Никак нет, – сказал Лэндсман. – У нее только-только прошло окоченение. И глаза еще влажные.

– Окоченение могло пройти и через сутки.

– Ни фига, Гарри.

– Могло-могло.

– Ни фига. Она маленькая, поэтому окоченение прошло быстрее…

– Но на улице холодно.

– Но мы знаем, что перед тем, как перенести ее на улицу, ее держали где-то в четырех стенах.

– Да, но…

– Нет, Гарри, прости, но тут ты облажался, – сказал Лэндcман, достал официальное медицинское заключение и раскрыл на трупном окоченении. – Глаза влажные, разложения нет. От двенадцати до восемнадцати часов, Гарри.

Эджертон просмотрел страницу.

– Да, – признал он наконец. – От двенадцати до восемнадцати. И если от нее избавились часа в три-четыре… получается…

– Середина среды.

Эджертон кивнул. Если ее убили в среду, Рыбник отпадал, и оставалось перенести наверх списка подозреваемых лэндсмановского кандидата – старого алкоголика.

– Ладно, на фиг, – говорит, наконец, Лэндсман. – У нас не было причин его не трогать.

Не было, не считая той, что их подозреваемый и бутылку-то с трудом в руках держал, куда там продержать маленькую девочку в плену полтора дня. Допрос заканчивается, как только они выявляют, что старый пьянчужка услышал об убийстве утром четверга от соседа, а сосед – от женщины из дома 718. Он ничего не знает об убийстве. Ничего не знает о девочке. Даже про свои древние приводы ничего не помнит, кроме того, что был невиновен. И теперь он хочет домой.

Криминалист приносит образцы Эджертона к его столу и проводит тест с лейкооснованием малахитового зеленого красителя: химический анализ, когда образцов касаются ватной палочкой, которая окрасится в синий, если в веществе есть кровь человека или животного. Эджертон видит, как каждая палочка окрашивается в тускло-серый – указание на грязь и больше ничего.

За несколько часов до рассвета, когда патрульная машина Центрального района возвращает старика в трущобы, а детективы подбивают результаты очередного дня, Пеллегрини саркастично предлагает новую альтернативу.

– Эд, хочешь расколоть это дело?

Браун и Черути удивленно вскидывают глаза. С интересом оглядываются и другие детективы.

– Тогда я скажу, что надо делать.

– И что же?

– Ты, Эд, пиши обвинительное заключение.

– Да?

– А ты, Фред, зачитай мне права…

Комната взрывается от хохота.

– Эй, – говорит Лэндсман, отсмеявшись. – Как думаете, это дело доведет Тома до ручки? А то уже такое ощущение, что он линяет на глазах.

Пеллегрини робко посмеивается; он и правда выглядит замученным. Это почти классический итальянец: коренастый, темные глаза, точеные черты, густые усы, угольно-черные волосы зачесаны в помпадур, который в хороший день как будто бросает вызов самой гравитации. Но сейчас далеко не хороший день; глаза затуманились, волосы темным непокорным каскадом ниспадают на бледный лоб. Слова, замедленные нехваткой сна, растягиваются с горным акцентом.

Это знакомо всем собравшимся – работа 120 часов в неделю старшим следователем по делу, которое просто никак не складывается, где в фактах, как их ни крути, никак не проступает подозреваемый. Открытый «красный шар» – пытка, это играющее на нервах и вынимающее душу испытание, и оно-то сильнее всех раскрытых дел определяет характер детектива на годы вперед. И для Пеллегрини, еще новенького в группе Лэндсмана, убийство Латонии Уоллес оказывается труднейшим обрядом посвящения.

Том Пеллегрини отслужил в органах девять лет перед тем, как наконец одобрили его перевод в отдел убийств, – девять лет гаданий, действительно ли это его призвание или только очередной поворот в целой жизни блужданий.

Он родился в семье угольного шахтера в горах западной Пенсильвании, но его отец – сам сын шахтера – ушел из семьи, когда Пеллегрини был еще мальчишкой. После этого их уже ничего не связывало. Однажды уже во взрослом возрасте он ездил к отцу на выходные, но родства, которого он искал, попросту не было. Отец не знал, куда себя девать, его вторая жена вела себя неприветливо, и в то воскресенье Пеллегрини уехал с твердым знанием, что вся эта затея была ошибкой. Не мог он найти утешения и у матери. Она ничего от него не ожидала и время от времени даже говорила это прямо. По большей части Пеллегрини растила бабушка, а лето он проводил у тети, возившей его в Мэриленд, в гости к кузенам.

Его первые решения в жизни кажутся – как, собственно, и детство – неопределенными, даже, пожалуй, случайными. В отличие от большинства в убойном, у Пеллегрини до вступления в департамент в 1979-м году не было связи с Балтимором или правоохранительными органами. Он пришел, будучи практически чистым листом, – настолько без корней и привязанностей, насколько это вообще возможно. За его спиной была пара неудачных лет учебы в Янгстаун-колледже в Огайо, где он уже через несколько семестров убедился, что академик из него никакой. Был за спиной и распавшийся брак, и полгода в пенсильванской угольной шахте – этого Пеллегрини хватило за глаза, чтобы понять, что от семейной традиции лучше держаться подальше. Пару лет он провел в странствующем карнавале, работал на каруселях по мелким городкам и ярмаркам штатов. В конце концов, такая карьера привела его к постоянной позиции управляющего парком развлечений на озерном острове между Детройтом и Виндзором, что в Канаде, где Пеллегрини в основном только следил, чтобы аттракционы не заржавели в северных зимах. Когда хозяева парка отказались повышать расходы на ремонт, Пеллегрини ушел, не желая оказаться рядом, когда карусель «Сюрприз» слетит с орбиты.

Объявления о работе привели на юг – сначала в Балтимор, где он гостил у тети, к которой в детстве приезжал на лето. Уже через неделю в Мэриленде он пришел по рекламе в Балтиморский департамент полиции. Когда-то он недолго работал в частной охранной фирме и, хотя это и близко не похоже на полицию, у него осталось расплывчатое впечатление, что ему понравится быть копом. Но в конце 1970-х карьерные перспективы в органах были смутными – почти все городские департаменты переживали бюджетные ужесточения и сокращения. И все же Пеллегрини заинтриговался и пришел на собеседование. Но, не дожидаясь ответа, двинул в Атланту, поверив, будто экономический бум Солнечного пояса[22] – лучшая гарантия трудоустройства. Он переночевал в Атланте, читая объявления о вакансиях в депрессивной закусочной обшарпанного района, а когда вернулся в мотель, ему позвонила тетя и сказала, что его приняли в балтиморскую академию.