И хотя во вступлении к поэме Пушкин принимает позу благочестивого и смиренного послушника:

…Спасти хочу земную красоту!

Любезных уст улыбкою довольный,

Царю небес и господу Христу

Пою стихи на лире богомольной…

– отцы церкви не поспешили поддаться на уверения в «богомольности» пушкинской лиры. Да и верно: слепцом надобно быть, чтобы не углядеть в поэме крамолы и богохульства.

Чего уж тут говорить о самом Пушкине! Свидетельство тому – его письмо от 1 сентября 1822 года, направленное опять-таки из Кишинева, из ссылки, в Петербург поэту и критику князю Петру Андреевичу Вяземскому: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным…» (Собр. соч. 1962 г., т. 9, стр. 46). Завершение фразы – иронический намек на религиозно-мистические увлечения царского двора.

В громадной «Пушкиниане» сия история освещается достаточно подробно, поэтому нет смысла пересказывать ее от доски до доски – никаких открытий я тут не сделаю. Однако напомню непосвященным или же невнимательным читателям Пушкина, сумевшим разве что «пройти» его по школьной программе, чем же закончилась история с «Гавриилиадой». А вот чем…

Хотя рукопись поэмы Пушкин предусмотрительно уничтожил, а редкие автографы бережно хранились друзьями, поэма в списках гуляла по рукам. И догулялась! Через два года после возвращения из ссылки, в 1828 году, один из списков «Гавриилиады» был представлен осведомителями петербургскому митрополиту, а тот передал крамольную поэму вместе с доносом дальше – в Верховную комиссию, решавшую все важнейшие государственные дела в отсутствие Николая I, который был в это время занят в действовавшей против турок армии. Пушкин был вызван на Комиссию и, как это ни печально сознавать, отрекся от своего детища… У кого поднимется рука осудить Поэта за этот поступок, сделанный в расцвете его творческих сил перед угрозой нового изгнания? Можно только посочувствовать.

Чтобы как-то уберечься от новой ссылки и зная, что вся его почта вскрывается и просматривается жандармами, Пушкин пишет П. А. Вяземскому 1 сентября 1828 года в Пензу: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства… дошла наконец «Гавриилиада»; приписывают ее мне; донесли на меня…» (Собр. соч., 1962 г., т. 9, стр. 282).

Вернувшийся в столицу император потребовал, чтобы Комиссия еще раз допросила Пушкина, и предписал ей «сказать моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

История не сохранила для нас письмо Поэта с объяснениями монарху, зато осталась резолюция Николая I: «Мне это дело известно и совершенно кончено». Так человека чести, заложника совести и слова царь до самого гроба повязал своею «милостью» и «прощением», учредив заодно негласный надзор за каждым его движением, что не помешало, однако, через девять лет состояться смертельной дуэли, а быть может, впрямую и помогло ей совершиться. Вот такой отсроченный приговор получился… Узнаете стиль тиранов всех времен и народов от сатрапов до Сталина? Но это уже переход в иную тему.

Называть Пушкина атеистом так же смешно, как и истовым христианином. Мы тоже почти все когда-то были пионерами, затем комсомольцами, иные затем стали коммунистами. Пушкин есть Пушкин без всяких идеологических ярлыков. Он гораздо выше этого. Я перечитываю пушкинские строки его и вслед за ним воспаряю духом, но не к «небесам Господним», а к высотам человеческого разума, гуманизма, добра, справедливости и свободы. Той самой свободы, которую он воспевал как залог процветания русского народа.

Вот на такие мысли, и не только на эти, подвигла меня вышеупомянутая «презентация».

А хороша все же у Александра Сергеевича «Сказка о попе и о работнике его Балде»! Там и урок есть, как водится, в конце сказки всем людишкам, жаждущим поскорее стяжать искомые блага: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной». И уж вовсе ни к чему махать кадилом перед Солнцем Поэзии, каковым является Пушкин. Да и запах не тот…

«Амурская правда», 5 ноября 1996 г.

Писатель – совесть человечества. Однако бесспорность этого высказывания относится лишь к истинно талантливым людям, служащим своей планиде не ради куска хлеба, а потому, что иначе жить не могут. Посему писательский труд – подвижничество, но никак не способ скоротать досуг в стремлении к легкой славе «сочинителя». И чем труднее живется народу, а значит и писателю, тем ярче на этом темном фоне высвечивается его истинная сущность.

Давно читаю книги Николая Фотьева, с интересом знакомлюсь с его публицистикой, раскрывая страницы газет, ожидаю встречи с его новыми остроумными баснями и сатирическими стихотворениями. Дорожу личным общением с этим человеком, уже давно заслужившим право называться классиком амурской литературы благодаря широте творческого диапазона, высокой художественности и всё прозревающей мудрости. И никакого священного ужаса и трепета не испытываю при написании этого слова – «классик», к чему и вас призываю в сердечной дружелюбности. Хотя и не навязываю своего мнения.

Так уж вышло, что статья Н. Фотьева «Искусство и рынок», опубликованная в газете «Амурская правда» 25 января с. г., попала в мои руки месяцем позже. В тот день мы были поражены страшным горем, обрушившимся накануне: кончиной известного русского писателя, нашего земляка Бориса Машука. Похоронные хлопоты отодвинули все на второй план, душа разрывалась от невосполнимой утраты и страшной необходимости поверить в случившееся. Такие потери с особой силой подчеркивают краткость и бренность нашего телесного бытия, но они же, напротив, свидетельствуют и об ином: насколько достойно и наполненно, честно и бескорыстно человек потратил свои дни на земле.

В казне областной писательской организации скудных членских взносов хватало лишь на венок ко гробу друга, а ведь вечное упокоение нынче стоит немалых средств и больших хлопот. И как же утешительно было ощутить народное сочувствие к семье Бориса Андреевича в годину невосполнимой утраты! Первым приехал в Союз писателей с деньгами и предложением помочь транспортом и иным образом представитель Благовещенской ТЭЦ. За ним потянулись другие – кто с пенсионным рубликом, кто с солидным вкладом. За два дня удалось с миру по нитке собрать необходимые деньги и достойно похоронить человека, так много сделавшего для нашей культуры. И в том, что он лег в землю рядом со своими старыми друзьями – композитором Николаем Лошмановым и певцом Валерием Побережским, есть перст Божий, не пожелавший разъединять их и после смерти.

На этом фоне всеобщей сердечности и поистине христианской духоподъемности канули и растворились чернильными пятнами в великой реке Времени личины недоброжелателей, ибо, чего греха таить, у Бориса Машука, как и у всякого большого писателя, были недруги – мелкодушные и завистливые. Я не называю фамилий, чтобы не осквернить память товарища их упоминанием рядом с его светлым именем. И все же пишу об этом, потому как из песни слова не выкинешь.

Лично для меня смерть Бориса Андреевича обрела символическое значение, почти метафорическую силу, ибо она знаменует собой долю русского литератора на том рынке нравственных и иных ценностей, о которых пишет в своей статье Н. Фотьев. В некрологах, подписанных представителями власти и соратниками-писателями, о Борисе Машуке сказано главное. Но не всё. Кто бы знал, как мучительно было творцу видеть разгул как раз этого самого дикого рынка, на котором не находилось ни места, ни денег для издания его новых книг. Страшно сказать, последняя прижизненная книга рассказов Бориса Андреевича «Горькие шанежки» вышла в свет 22 года назад. А ведь писатель все эти годы работал не покладая пера, свидетельство тому – его публицистика. Его осиротевший письменный стол забит рукописями неопубликованных рассказов и повестей. Он мечтал о новой книге, и можно себе представить, чего этому мастеру слова стоило видеть низкопробную макулатуру иных скороспелых да разворотливых литераторов, в которой не сыщешь пищи ни уму, ни сердцу даже днем с огнем.