Шофер давно налил воды в радиатор. Нам нужно было ехать, и мы сели в машину. Ко мне подошла Оксана, приоткрыла дверку. Кружево ее лежало в кармане. В руках она держала арапник, слегка помахивая им.

— Не знаю, может, тут причиной и дочка Ильи Ильича, — сказала она, блестя глазами и поглядывая на тот берег. — А только Алеша поведал мне всю свою правду. Он твердо решил: все, говорит, свинячьи науки пройду, вернусь на ферму и тогда — долой Илью Ильича. Все, говорит, поставим на научную почву. И я такое решение одобряю. Не годится Илья Ильич, не те нынче времена. Дело он ведет по старинке, дедовскими способами. А свинья — она научность требует. Если спросить, падеж на нашей ферме отчего? От темноты и некультурности. Порода почему не улучшается? По той же причине. Так что у нас большая надежда на Алешу Скворцова. И хоть та надежда не скоро сбудется, но ничего, подождем… Что ж поделаешь, больше ждали.

Мы поднялись на отлогий холм. Внизу, запруженная стадом свиней, влажнела Птичья. Свинарки в своих сереньких косынках все так же стояли вблизи дороги, а на том берегу под кустом боярышника склонились две головы — на одной лопухом белела войлочная шляпа, на другой горело под солнцем ожерелье из степных разноцветов.

Короткая встреча на Птичьей вскоре забылась. Пришла она мне на память спустя семь лет, и вот при каких обстоятельствах.

Однажды, когда я возвращался в Ставрополь, наша видавшая виды машина лишилась света и ночью напоминала слепую, замученную тяжкой работой лошадь. Добираться до Ставрополя во тьме мы не рискнули и решили заночевать в первом попавшемся селе или хуторе.

Угасал короткий зимний день, меркли краски, темнело хмурое, обложенное тучами небо. В сумерках мы проехали знакомый мосток через Птичью. Речонку затянул лед. Серым извилистым шрамом метила она мерзлую, без снега, землю.

Вскоре показались какие-то строения: на черном небе отчетливо рисовались пузатая каланча водонапорной башни и вскинутый к тучам веер ветродвигателя. Дорога вошла в по-степному широкую улицу — по обе стороны выстроились дворы, огороженные плетнями, штакетником, с воротами и калитками.

Проехали по улице, облюбовали самый большой дом. Он стоял в глубине двора под камышовой крышей. Четыре окна смотрели на ворота. Курилась труба. Я постучал в калитку. Вышел низкорослый старик в валенках и в накинутом на плечи полушубке. На крупной голове гнездилась капелюха из заячьего меха. Старик спросил, кто я и куда еду, и открыл ворота. Шофер управлялся с машиной, а мы прошли в дом. Из сенец двери вели вправо и влево. Старик открыл левую дверь. В этой половине дома было две комнаты. В первой лежала солома. Жарко топилась плита. Старуха в украинском чепце сидела на стульчике и подкладывала в огонь солому. На руках у нее сычонком примостился годовалый ребенок.

— Отец, — обратилась она к старику, — возьми внука, а я сготовлю вечерю.

— Поджарь нам яичницы с салом, — посоветовал хозяин, сняв полушубок и протягивая мальчику короткие, согнутые в локтях руки. — Ну, малый, иди, к деду.

Мы прошли в соседнюю комнату. Старик зажег свет и предложил сесть на лавку. Почему-то в памяти ожила та давняя встреча на Птичьей. Вспомнились и слова: «Хочет свергнуть Илью Ильича… и свергнет, помяните мое слово…» Я не утерпел и спросил, знает ли старик заведующего фермой Илью Ильича.

— Как не знать, — ответил он, поглаживая своей зачерствелой ладонью голову внука. — Мы с тем Ильей Ильичем даже тезки.

— И как он поживает?

— Ничего живет. — Он смял в кулаке куцую бородку. — Постарел и определился на колхозную пенсию.

— А кто его заменил?

— Нашелся тут один ученый человек… Из местных. Сказать, зять его — Алексей Скворцов. Не слыхал такого? Бедовый попался малый, с головой. Он у нас тут третий год, а столько свершил дел, что ферму нашу не узнать. Видал каланчу? Теперь у нас свой водопровод. Свинки получают питье прямо в закутах. Ткнет рылом такую чашечку и пьет себе на здоровье. — Старик прижал головку внука к своей колючей щеке, поцеловал. — Перевернул Алексей, перестроил всю свинячью житуху. Все поголовье теперь в станках, вольная пастьба кончилась. И породу завел другую. Ветродвигатель поставил — механизация. А ты бы поглядел, какую соорудил кухню для свиней — залюбуешься. Повара завелись, всякая кушанья варится да парится. Свинарки, как фельдшера, в белом. Построил откормочный пункт. Летом там свиньи, как на курорте. Полы деревянные, имеются душевые. Чуть какой кабанчик попачкался — идет под душ. И готово — беленький.

— Ну, а что ж Илья Ильич? Не обижается на зятя?

— Ничего, свыкся. Сперва серденько у меня побаливало, а потом ничего, прошло. — И старик тихо рассмеялся. — Ныне даже радуюсь и вот внуком забавляюсь… Сережкой Скворцовым. Живем мы под одной крышей. Только Алексей с дочкой на той, на правой стороне. Жаль, что его зараз нету дома — в Ставрополе в командировке. Дочка на ферме — у них зараз вечерний обход.

В это время вошла хозяйка со сковородой, на которой скворчала и пузырилась яичница, и мы сели к столу ужинать.

Зимнее неласковое утро. Низкое небо в свинцовых тучах. Иней раскрасил крыши, облепил сизым дымком деревья. У коновязи мерзнет конь под стареньким казачьим седлом. Возле крылечка стынут легковые машины. Шоферы устроили перекур. Небольшой квадратный домик с крылечком на улицу. Над крылечком свежая вывеска: «Правление и дирекция МТС». Забиты мерзлой грязью ступеньки, и дверь почти не закрывается. Люди входят и выходят, и у каждого свое дело. Только три женщины в холодной прихожей, казалось, сидят и скучают. Они умостились на изрядно потертом диване, лица у них озабоченные, в глазах печаль. В кофтах, в теплых платках, они молчат, только вздыхают и изредка косятся на табличку:

В кабинете тоже люди. Слышны бубнящие голоса. Молодцеватым шагом оттуда вышел мужчина в кубанке и в куцем полушубке. Шею его мягко обнимал синий башлык, на сапогах застаревшая грязь. В руках болталась плетка, — наверно, это его оседланный конь дремал у коновязи. Помахивая плеткой и никого не замечая, мужчина направился к выходу. Его задержала молодая, бойкая женщина.

— Так как же, товарищ бригадир? — сказала она певучим голоском. — Долго мы еще будем мариноваться? Когда дождемся приема?

— Когда, когда, — передразнил бригадир, хлестко стеганул плеткой о голенище. — Ты что, Зойка, в такой своей молодости и уже поослепла? Разве эта табличка не для всех писана? Сегодня у нас не среда и не пятница — какой может быть прием? И к тому же Алексей Алексеевич сильно занят… Не до вас ему.

— А другие идут через табличку, — вмешалась пожилая женщина. — Идут, не задерживаются.

— То не другие, а инженеры, техники, механики.

— А ты скажи ему, что пришли мы.

— А позвольте, гражданочки, спросить, — бригадир кисло усмехнулся, — кто вы такие, эти «мы»? Или какие приезжие ревизоры, или еще кто?

— Разве тебе повылазило! Мы — это жены!

— А что такое, извините, жены? На каком таком основании вы этим званием козыряете? Стыда у вас нету, вот какие вы жены… Мужья трактора чинят, в три пота трудятся, а вы тут празднуете… Эх, бабоньки, шли бы вы мирно на ферму… Все добрые люди давно на работе.

— Ферма от нас никуда не убежит.

— Знаешь же, за каким делом мы сюда явились!

— Пусть дает расчет…

— Нету нашим мужьям выгоды, вот и весь сказ.

— Зачем себе жизнь ломать!

Бойкие эти голоса залетали в кабинет. Алексей Алексеевич проводил заведующего мастерской и главного инженера. Грузный, страдающий одышкой, он с трудом заложил руки за широкую спину и не спеша мерял шаги от дверей к окну и обратно. Останавливался возле дверей, прислушивался к голосам, кривил в улыбке толстые губы.

— Слыхал — бунтуют? — Подошел ко мне, снова прислушался. — Ох, и буйный же народ, эти три бабочки! И кто их настропалил?