На пятую ночь услышал, как принесли дверную коробку и двери. Коробку поставили в просвет, закрепили ее деревянными клиньями, а двери положили на землю — они хлопнули, точно упал мешок с мукой. «Наверно, Сафрон смастерил, — думал дед Корней. — На эти штуковины он мастер». Даже глухие шлепки глины уловил старик, когда Ольга и Раиса вмазывали дверную коробку. Потом стало тихо, и в этой тишине по-чужому, плаксиво запищали на железных петлях тяжелые двери. Приглушенно застучал мотор, и за тонкой стенкой, возле которой стояла его кровать, что-то зашуршало. «Наверно, скакун зашел…»

Старик не ошибся. Возле нового гаража, белевшего дощатыми дверями, собралась вся семья Скуратовых. Пришли и соседи. Каждому интересно было посмотреть, как в Корнееву хату будет въезжать «Москвич». За рулем сидел Семен. Василий и Сафрон выстроились по бокам и покрикивали: «Правее, правее… Еще, еще чуток… Стоп! Теперь чуточку влево… Так держать… Прямо!» Семен, высунувшись в раскрытую дверцу и поглядывая на левое колесо, тихонько сдавал машину назад.

И когда «Москвич», блестя никелем, вкатился задним ходом в гостеприимно раскрытые двери, а фары осветили весь двор, ворота и часть улицы, в дверях Корнеевой комнаты вдруг показалась голова старика. В белых подштанниках, в холщовой рубашке, с палкой в руках, дед Корней был похож на библейского пророка.

Фекла Герасимовна первая увидела деда Корнея.

— Ой, мамочки! — завопила она. — Дедусь поднялся!

Все точно онемели. Никто не знал, что делать. Может, это не старик, а привидение. На лицах и испуг, и радость, и удивление. Дед Корней сделал два шага ослабевшими ногами. Идти ему было трудно. Тогда Игнат Корнеевич и Василий подбежали к нему и взяли под руки. Хотели увести в комнату и уложить на кровать, чтобы он ничего не увидел. Но дед Корней воспротивился. Опираясь на посох и на руки сына и внука, он старческой походкой прошел к груше. Фекла Герасимовна подставила ему стульчик, Ольга вынесла из дома подушку. Прикрывая ладонью глаза от света, старик, привалившись к стволу дерева костлявой, неразгибающейся спиной, сказал:

— Саман-то не сберегли… Это, сынку, не по-хозяйски…

— Ох, батя, и зачем вам этот саман, — волновался Игнат Корнеевич. — Вам надо бы лечь. С такой вашей хворостью…

— Ничего, сыну. Посижу… Мне полегчало. — Раскрошили… Плохие хозяева… Это же какой саман был… Крепость… — И к Василию: — А ничего, добре приспособился, канальский конек… А ты, Игнат, еще хотел разорить мою хатыну!

Петлявшая между оврагами речонка называлась Птичьей. Где-то далеко расщелина горного кряжа выплескивала родник: тут и рождалась Птичья. А умирала она в бурунных песках — не хватало у нее силенки проложить мокрую стежку через все Ставрополье и пробиться к Манычу. Водой речонка была небогата. Разливалась, шумела молодо, резво только по весне, в пору таяния снега да во время нечастых грозовых ливней. В остальное время стыдливо пряталась в траве, дремала. Имя ей такое дано потому, что испокон веков служила она удобным водопоем для пернатых степных жителей.

Мы проехали мосток и остановились, чтобы долить воды в радиатор. В поросшую терном влажную пойму спускалось стадо свиней голов на триста. Тут были и годовалые, пригодные для откорма кабаны, и молодняк, так называемые «пидсвинки», и старые матки с тощими, коричнево-темными сосками. Шумно хрюкая и обгоняя друг друга, свиньи запрудили речонку, тихую и теплую, с вязкими, илистыми берегами. Свиные туши растянулись поперек, перегородили русло, и тогда мутная, взбаламученная вода поднялась, взбухла и полилась через кабаньи спины.

К нам подошли две свинарки, моложавые женщины в серых, как перепелиное крыло, косынках. Одна на ходу вязала кружево блестящим металлическим крючком. Клубочек белых ниток пойманным мышонком вертелся в кармане ее фартука. Испачканный грязью и зеленью двухметровый арапник с коротким дубовым кнутовищем за ненадобностью был переброшен через плечо. На той стороне Птичьей маячил подросток в войлочной, надвинутой на глаза шляпе, — наверное, подпасок. Штанины у него засучены выше колен, на юношески остром плече висит дерматиновая сумка с харчами и книгами.

— Ну, начались грязевые ванны, — с усмешкой сказала та женщина, что вязала кружево. — Верите, не сгони — пролежат до вечера.

— Ох и любят же курортничать, — заметила другая и басом крикнула: — Эй, Алеша! Брось книги читать да подгони сюда то крыло! Да ты их хворостиной, хворостиной! Жалеет… Что значит — ученый парнишка, не может поднять хворостину на свинью.

Из рассказов свинарок мы узнали, что у Алеши Скворцова отец погиб на войне, а мать работает дояркой; что ему 16 лет, он первый год учится в сельскохозяйственном техникуме; в техникуме его приняли в комсомол, но еще не успели выдать значок — Алеша этим очень опечален; что он мог бы, по уверению словоохотливых свинарок, как другие ребята, пойти на все лето в садовую бригаду: там и холодок и фрукты, на дерево можно залезть. «Как раз мальчишечье занятие».

— Так нет же, не пошел в сад, — сожалела свинарка, дергая нитку и быстро работая крючком. — Или, сказать, мог бы определиться на пасеку — это же какая красота! Мед качать, потом его в тарелку наливать и хлеб макать… Тоже не пошел. Приехал на каникулы и попросился на свиноферму. Вот и бегает студент подпаском — 15 трудодней в месяц. — Она кивнула подруге. — Но мы-то с Феклой знаем, у паренька есть своя мечта.

— Интересно, какая?

— Возвысить нашу ферму. — Прикрыла кончиком косынки улыбающиеся губы. — Я так думаю, паренек этот свергнет Илью Ильича — нашего заведующего. Он такой, Алеша! Умная башка! Свергнет, помяните мое слово!

— Оксана, и что ты такое городишь? — вмешалась в разговор Фекла. — Мелешь языком, а чужие люди могут бог знает что подумать.

— А чего ж тут думать, — стояла на своем Оксана, не переставая заниматься кружевом. — Свергнет, хоть и не сразу, а свергнет. Подрастет малость, подучится. Ты приглядись к этому хлопчику. Он уже зараз все наши действия критикует. Рази, говорит, так свиноводство ведут! Рази, говорит, можно всех свиней держать вместе? Надо, говорит, все по-научному… Мал еще, а в науку так и кидается. При себе целая сумка книжек — и все они про свиней. Вот он какой, Алеша. А что из себя Илья Ильич? Так, малограмотный человек — и все.

— Книжки — книжками, — возразила Фекла, — а есть тут и другая причина… Соня, Ильи Ильича дочка, — вот это, Оксана, и есть тот сад и та пасека, что приманивает сюда студента. Сами были молодыми, знаем, что к чему… Так что, Оксана, этот твой свергатель свободно может стать зятем Ильи Ильича.

В это время к нам подошел Алеша, и свинарки умолкли. Он перебрел через речонку, ноги его были испачканы илом, как мазутом. Был он рослый для своих лет, узколицый, на щеках раскидано светлое просо веснушек. Глаза серые, улыбчивые. Он снял широкополую войлочную шляпу, показав чуприну цвета отлично промытого льна, с характерным вихорком на лбу.

— Алеша, — обратилась к нему Фекла, — ты чего боишься поднять на свиней хворостину?

— А зачем? — Алеша смущенно улыбнулся. — Они ничего мне плохого не сделали.

— Ученый ты человек, лучше скажи, когда свергнешь Илью Ильича? — без обиняков спросила Оксана.

Она сунула кружево в карман фартука и с улыбкой взглянула на меня.

— И такое придумаете, тетя…

Алеша отвернулся, концом хворостины счищая ил на ногах. Потом он поднял голову и увидел на пригорке, по ту сторону Птичьей, девушку. В руках у нее были цветы, а на голове шапочкой прилепился яркий венок.

— Соня! Я тут!

Алеша взмахнул хворостиной и, придерживая сумку, побежал через Птичью. Теперь тонкие его ноги стали еще чернее, казалось, что на них лаковые сапоги. Алеша и Соня спустились к берегу, сели под кустом боярышника. Алеша вынул из сумки книжку, и головы их склонились.