Осенью провожали в Краснодар Раису Подгорную и Раису Одинцову — уезжали в медицинский институт. Четыре Раисы обнялись и расплакались. Яков Гордеевич тоже смахнул рукавом набежавшую слезу и ушел к себе в конторку.

Умчался грузовик, и на дороге улеглась пыль. Раиса Новикова проводила грустным взглядом подруг, вошла в конторку.

— Яков Гордеевич, — сказала она, — надо нам на этой неделе пустить в дело автодойку. Заждались доярки.

— Это мы сделаем, — ответил бригадир. — Меня зараз интересует другое. Улетели две подружки… А как же вы с Шумейковой?

— У нас еще стажа маловато. — Новикова щурила карие заплаканные глаза, улыбаясь. — Я о себе могу сказать: буду заочно учиться на зоотехника. Одобряете, Яков Гордеевич?

— Вот это ты молодчина!

Яков Гордеевич хотел сказать, что он не только одобряет, но и радуется и что именно ей, Раисе Новиковой, со временем передаст ферму. Помешала Раиса Шумейко. Она робко переступила порог и остановилась. Опустила голову, сказала:

— Яков Гордеевич, на автодойке нам потребуется моторист?

— А что? — удивился бригадир. — Не ты ли возьмешься за это дело?

— Зачем же я? Миша просится… Помните, тот, что приходил к нам с баяном.

— Помню, как же! Пусть бы сам и пришел.

— Стесняется… Меня просил разузнать.

— Ты-то ему кто? — У бригадира повеселели глаза, и он улыбнулся. — Или сродственница?

— Ой, Яков Гордеевич, что вы! — Шумейко закрыла ладонями пылающие щеки. — И такое спрашиваете… Будто ничего и не знаете.

— Рая, и чего ты тушуешься? — вмешалась в разговор Новикова. — Боишься, так я за тебя правду скажу. Яков Гордеевич, тот баянист — ее жених… Ну вот Рая о нем и печалится. Хотят с Мишей быть вместе…

— А-а, — протянул бригадир. — Так бы сразу и сказала. Причина вполне уважительная. Так что, Раиса Шумейко, передай тому Михаилу — пусть приходит без всякого стеснения. Моторист да еще гармонист нам очень нужен…

Оконце затянуто марлей — от мух. В комнате и днем густились сумерки и было прохладно, как в погребке. В углу стояла низкая, с пружинной сеткой кровать. На ней, вытянув длинное, иссушенное годами тело, лежал дед Корней. На большой подушке покоилась белая, давно не стриженная голова, торчали крупные уши, заросшие бурой щетиной. Высохло и лицо, и морщин на нем поприбавилось. Заострился, потемнел коршунячий нос, подковка усов пожелтела и точно прилипла к губе. Веки слезились, глаза открывались редко и смотрели спокойно и ко всему безучастно.

Ухаживали за больным по очереди: утром, до ухода на ферму, тут находилась Ольга — жена внука Семена, днем ее заменяла невестка Фекла Герасимовна, а вечером, вернувшись с поля, приходил к отцу сын Игнат Корнеевич. Внуки Корнея Ивановича — шофер Семен и тракторист Василий, жена Василия птичница Раиса — домой приходили только на ночь. Трое правнуков — сын Василия лет пяти и две дочки Семена четырех и шести лет — весь день находились в колхозном детском саду. Являлись домой вечером, и тогда во дворе Скуратовых было шумно. Дед Корней прислушивался к звонким детским голосам, и закрытые его глаза слезились еще сильнее.

Фекла Герасимовна кричала:

— Да не орите, галчата! Или вы не знаете, что дедусь хворает!

Детей к больному обычно не пускали. Изредка старшая правнучка Галя украдкой заходила в Корнееву комнатенку. Боязливо останавливалась возле кровати, спрашивала:

— Дедусь, а ты все плачешь?

Дед Корней гладил льняные волосы девочки своей шершавой ладонью и молчал. Он слег еще весной. Теперь же было лето, над станицей гуляли грозы, зрели в садах яблони. Хатенка была ветхая; глухая стена горбатилась, оконца покосились. Рядом же на высоком фундаменте стоял новый дом. Застекленная веранда выходила во двор, сюда спускалось и крылечко, а на улицу весело смотрели четыре окна с зелеными ставнями. Стены толстые, литые, из шлакобетона — такие простоят и сто лет, не согнутся. Крыша из оцинкованного железа пламенеет на солнце. Дождь польет — шумит так, точно рядом разбушевалась горная река.

Если смотреть на дом с улицы, то покажется, будто во дворе Скуратовых никогда не было этой приземистой хатенки под ржавой черепичной крышей. А она простояла тут больше полувека. Только в прошлом году новый дом заслонил от нее улицу, укрыл тенью, и хата сделалась еще ниже. Думали развалить старое жилье и забыть о его существовании. Не дал Корней Иванович. Позвал сына Игната и сказал:

— Гнездо мое хочешь рушить?

— Была, батя, такая думка.

— Не трожь. Умру — тогда разоряй.

— Батя, это сыны мои, а ваши внуки, настаивают, — оправдывался Игнат Корнеевич. — Говорят, что всю красоту та хатенка портит.

— А ты своим сынам не потакай. Молодые еще…

Так хатенка и уцелела. А нынешним летом во двор Скуратовых въехал «Москвич» — новенький, цвета молодой травы после дождя. Семен и Василий купили «Москвича» в Баку. Пригнали своим ходом. И вот он дома. Даже не верится, что во дворе Скуратовых появился такой красавец. Но вот беда: поставить его некуда, спрятать от солнца и дождя негде.

Внуки обошли вокруг дедовой хаты, вымерили ее. Пришли к отцу и сказали: если вынуть глухую стену и поставить двустворчатые двери, то из той комнаты, что пустует, получится отличный гараж.

— Да вы что, хлопцы, с ума посходили? — сказал Игнат Корнеевич. — Деда заживо хотите похоронить? Да ежели он узнает, что вы из его хаты решили гараж мастерить…

— Не узнает, батя, — сказал Семен, глядя на отца добрыми, улыбающимися глазами. — Мы в одну ночь тихо, спокойно разберем стенку и поставим двери.

— Дедушка даже ничего не услышит, — добавил Василий. — Пусть лежит в своей комнатке. Но нельзя же нам без гаража…

— Вы сами уже стали батьками, — гневно сказал Игнат Корнеевич, — а ума, как я бачу, не набрались. Дед ваш прожил в той хате всю жизнь, в новый дом не хочет переходить. Мне приказал не трогать хату. Пусть она стоит. Так что, хлопцы, всю эту затею выбросьте из головы и забудьте. Старика не трогайте. Пусть спокойно умирает.

Вечером после ужина к Скуратовым пришел сосед — высокий и худой, как жердь, плотник Сафрон. Попросил табачку. Игнат Корнеевич развернул кисет, сделанный из чулка, и вручил его Сафрону. Они уселись под старой грушей. Ветки ее укрыли почти всю хатенку деда Корнея. Закурили. Фекла Герасимовна тем временем подоила корову, процедила молоко. Невестки купали в корыте детей, укладывали их спать. Фекла Герасимовна взяла глубокую миску, кувшин, ложку, краюху хлеба и прошла к деду Корнею.

— Батько все лежит? — спросил Сафрон.

— Угасает. — Игнат Корнеевич подул на цигарку. — Будто и не больной, а не встает. Девяносто первый годок — не шутка.

— Что же фельдшера?

— Нету, говорят, лекарства от старости.

Слепящее зарево ударило в грушу, толкнуло горбатую стену хатенки, упало на плетень с перелазом. Это «Москвич» вкатился во двор — приехал из тракторной бригады Василий. Поставил машину ближе к плетню, погасил фары. Крикнул жене, чтобы взяла арбузы. Сам же снял грязную, пропитанную пылью и потом рубашку, и долго плескался над кадкой возле колодца. Фекла Герасимовна вышла из хатенки, держа в руках кувшин.

— Ну, что? — спросил Игнат Корнеевич. — Поел?

— Плохо…

— Понеси-ка ему арбуза. Василий привез.

— Не станет есть.

Подошел Василий, вытираясь полотенцем. Закурил папиросу, прислонился голой, влажной спиной к груше, спросил:

— Так как же, батя, насчет гаража? Надо решать.

— Опять за свое? — Игнат Корнеевич обратился к Сафрону. — Рассуди, сосед. Сыны купили этого бегунка и хотят мастерить ему убежище в дедовой хатенке.

— А что ж? Хорошее дело, — одобрил Сафрон. — Я могу даже подсобить по плотницкой части. В один миг все соорудим.

— Дело-то оно стоящее, — согласился Игнат Корнеевич, — но как же с батькой? Куда его?