Верховный мотнул головой и несколько корок слезли с его щёк, падая на пол. На пол, покрытый мелкими осколками его маски, раковины, которая прикрывала этого человека вместе с его трагичной судьбой. На пол, такой гладкий и прекрасный, идеальный, как и само мировоззрение главы магов. Белоснежное одеяние змеёй лежало позади гордо вытянутой спины. Архимаг выпятил грудь, будто нарочно показывая всему миру истинное тело, настоящий облик, каким бы ужасным и омерзительным он ни казался. Вальтер пытался не обращать внимание на стариковские насмешки, не смотреть на дрожащую девчушку, ставшую бледной поганкой, сейчас явно сдерживающую позывы, явно мечтающую тотчас же проблеваться. Ещё и эти слуги, не замечающие никого и ничего, молчавшие и смотрящие куда-то вдаль, на расписную стену, такие раздражающие, буквально выводящие из себя своим молчанием.

«Я тут совсем один. Они готовы убить меня, раздавить, я знаю чего они хотят. Они хотят получить моё тело уже бездыханным и ещё более уродливым. Они ненавидят меня и готовы сорваться с цепи, как последние собаки. Собаки апокалипсиса… Так вот как выглядят эти твари из легенд. И я — последнее препятствие, отделяющие этих мразей от людей. От людей, которые неизменно погибнут от их жутких, вонючих, слюнявых пастей. Я не могу их пропустить. Несмотря на унижения, несмотря на боль, они не должны и думать о возможности разорвать на части ещё и простых людей… Да, все эти собаки сейчас смеются надо мной. Их ненависть, их смех — я не должен обращать внимание. Хоть я один. Хоть я совсем-совсем лишён союзников и близких мне людей…»

Старик продолжал насмехаться, берясь за живот и тыча в Вальтера своим кривым пальцем, Саркис растягивал и растягивал свою улыбку, не скрывая смешинки в своих злых, бесчувственных глазах. Верховный внезапно почувствовал себя нелепым, смешным младенцем, который вышел на дачную веранду полностью голеньким и писал прямо на новые доски, даже не следя за бегающей из стороны в сторону писькой, напоминающей хоботок маленького слонёнка. И все смеялись над нагим карапузом, без стеснения смотрели на его мелкий смешной хобот и смеялись, смеялись, смеялись, ведь детей никогда не воспринимали всерьёз, никогда не считали полноценными людьми.

Вальтер в глубине души покраснел, хоть его щёки и не поменяли свой сливово-чёрный цвет. Мага задевал смех этого деда, какой бы мразью он не являлся. Отчего Вальтеру было так больно? Почему душа так неистово ныла, а дитя внутри упрямо смотрело вверх, прося о помощи и упорно молясь? Был ли жалок глава Церкви Господа? Или он в реальности был слабаком, плаксой, уродом и кретином, который мог лишь надеяться на помощь, как во время адского, громкого, бурного пожара? Был ли Вальтер сейчас противным самому себе? Его руки в эту минуту почти полностью опускались, так не зря над ним так хохотали, как над наивным обнажённым младенцем, писающим на новую веранду?

А ещё маг не понимал: как страдания другого человека могли вызвать улыбку и смех? Почему люди были такими жестокими? Почему не понимали страданий и трагедий других людей? Не могли даже представить себя в таком плачевном положении? Это было так гнусно, так ужасно… Был ли сам маг виноват в своей участи? Чувствовал ли сейчас грусть его единственный выживший внутренний ребёнок, не понимающий жестокость этого мира, хотевший привнести в него добро, милосердие, радушие, альтруизм? Мог ли он выстоять, перетерпеть и выйти из битвы неоспоримым победителем?

Вальтер сжал кулаки, глазами обиженного плаксивого ребёнка смотря на всех людей в этом зале. Смотрел на них горестными, отчаянными глазами, окружёнными уродливой плотью и противной толстой коркой. Смотрел на них, не чувствуя опоры, помощи, чувствуя себя самым одиноким и брошенным человеком в этом мире. Казалось, будто мир отвернулся от него, показал свою спину. Вальтер не находил опоры, воспоминания ранили не хуже реальности, и именно поэтому Вальтер чувствовал гложущее отчаяние, будто собака пожирающее Верховного изнутри. Но он справится, точно справится. Он выйдет победителем из этого боя…

— Ты выглядишь сейчас так жалко, словно сражаться мне придётся с плаксивой девочкой. Ну же, соберись, самый сильный маг, — издевался и Саркис, всё ещё выпускающий ману и потихоньку усиливающий напор. Он был таким довольным, как ребёнок, получивший так давно желаемую карамельку. И всё что оставалось Вальтеру — разозлится. Разозлится как младенец. Разозлится как тот самый ребёнок, который плакал внутри этого человека. Человека, пережившего съедающий всё его тело ужасный огонь.

***

Фигурки на шахматной доске дрожали. Дрожали от силы Бога. От его эмоций, от его чувств. Дрожали от досады и разочарования. Он пока ещё не отчаялся, хоть и чувствовал пожирающее Вальтера чувство обречённости.

— Ты чего такой серьёзный то, а? Отец, — веселился Демиург, смеющийся своим колокольчиковым, переливчатым смехом. — Не нравится, когда фигура на твоей доске бесчувственна?

— Никакой я тебе не Отец, — повторил Создатель, который внезапно успокоился, смотря прямо вниз, на разворачивающееся сражение. — Саркис таким и создавался, ты знаешь это не хуже меня. Не пытайся вывести меня из себя. Моя фигура делает всё верно, она и должна была себя так вести. А вот твои люди… Демиург, вот ты создал настоящих чудовищ. Они такие же уроды, как и ты сам. Звери, готовые напасть и разорвать беззащитного человека.

— Боже, ну бать, что за двойные стандарты? — веселился златовласый, смотря на хмурого, уставшего Бога. — Не Саркис ли собрался изорвать этого уродца? Может виноват один только я в том что там происходит? Ты тоже создаёшь чудовищ, старик, признай уже. Причём таких язвительных, таких до одури глупых… Саркис выглядит как агрессивный злобный ребёнок, не хуже Авиада с Дамиром…

— Заткнись, гнида, — не выдержал Бог, разряжая в воздухе молнии, рассеивая их в разноцветном чудном пространстве, снова ударяя мощными синеватыми кулаками по бедной шахматной доске, вдоль которой снова зазмеилась очередная трещина, уже давно ставшая привычной. — Не пытайся доказать мне обратное, мелкая гадина! Только твои действия привели ко всему этому. Только твои амбиции и желания! Ты поставил на кон всё мироздание, все души, ты поставил на кон даже свою жизнь. И не смей оправдывать свои действия, порождение тьмы.

Златовласый весело всплеснул своими руками, такими тонкими и белоснежными, как у принца:

— Ты ведёшь себя как ребёнок, не хуже фигур на шахматной доске. Такой нервный, эмоциональный любитель прекрасного, ценитель идеалов. Порождение тьмы, говоришь? Тогда ты и есть тьма, старикан. Я покажу тебе солнце, если ты сам того захочешь. Просто перейди на мою сторону, папаня. Тебе так тяжко? Не хочешь подчиняться новому поколению?

Бог смотрел гневно, буквально сверлил этого красивого человека. Он его ненавидел. Ненавидел, но видел в нём самого себя. Этот счастливый человек был самым близким подобием Бога, Создатель знал это:

— Ты — вершина человеческой эволюции, Демиург, — начал Бог, чувствуя шевеление своей пушистой синеватой бороды. Её будто подхватил ужасный ураган, торнадо, стремительный ветер.

— Громче, громче. Я жду, хвали ещё, — кричал принц, продолжая озорно хохотать да поправлять свою роскошную золотую причёску.

— Ты и есть доказательство того, что я пытался развить человека. Пытался создать наиболее приспособленного, красивого, сильного, статного человека. Именно ты и есть плод моей работы, тварёныш, предатель, мятежник, — Создатель терял самообладание. Эмоции стремительно перекрывали ему рассудок. Такими темпами совсем скоро он потеряет контроль над разыгрывающейся партией.

— Можно ещё чуть громче, чтобы это услышали абсолютно все? — Демиург выводил Отца из себя, позволял эмоциям перекрывать последний кислород его мозгу.

Старик не мог больше остановиться. Он уже пересёк черту:

— Мятежник, прекрати свои игры. Богом тебе не стать. Остановись! Ты забыл о порядочности, забыл о человечности, забыл о друге, которого называешь жалким зверем, ребёнком… Демиург, ты жалкая крыса, ты Сатана во плоти! Ты лишился самого себя, это уже давно не ты…