Нижеследующий абзац может быть представлен только в скобках:

(При включенной камере кретин – не всегда кретин, лицемер – не всегда лицемер, подонок – не всегда подонок.

«Без камеры» кретин (чаще всего) – это кретин, лицемер (чаще всего) – это лицемер, подонок (чаще всего) – это подонок.

«Когда «ферзь» говорит с «пешкой», – подумал я, – снимать следует только с заклеенными красными глазками камер». Запрещённый приём? Да, запрещённый. А кто сказал, что на войне не все средства хороши? Победителей не судят.)

– Вот и хорошо, – уже намного ласковее произнёс мой знатный гость. – Успеем поговорить…

Он заявил, что в курсе всей моей бурной деятельности в Шевченко: где (конкретно) и с кем (поимённо) я успел накосячить-накуролесить! Да, в городе не всё гладко, никто не спорит. А вот те правдолюбцы, которые дерзнули говорить про это мне в камеру, получат по соплям после выборов. Все до одного! А кто-то и с партбилетом расстанется. Что касается возни вокруг выборов (кандидаты со своими программами, соперничество, глас народа…) – это буря в стакане! это полная фигня!.. А Горбачёв? Горбачёв – не фигня! Горбачёв – это молодец!..

Он в запале наговорил столько – и про себя, и не про себя, и всё очень-очень доказательно, – что, в принципе, мне и помогать-то ему особенно не пришлось: так, парой-тройкой вопросов, когда он отклонялся от нужного (мне!) курса.

Он хотел по-хамски посмеяться надо мной, столичным бипаз[40]-ом. Над моими глупыми (и смешными) потугами найти справедливость: всё равно выборы завтра пройдут как по маслу, пройдут, как надо, а я останусь «круглым дурак дураком» с ушами (как и подобает «натуральному охламону») холодными! Уж об этом он позаботится. И уже позаботился.

Проникаясь мудростью слов моего собеседника и не перебивая его, я подумал: «круглый дурак» – это ежу понятно, а возможен быть в жизни (в реальности) «дурак квадратный»? От дубины стоеросового эти два дурака, какие могут иметь принципиальные отличия?

– Теперь можем писать интервью, – проговорил он важно, почувствовав, вероятно, что достаточно уже разогрелся (как спортсмен перед стартом), достаточно раскрепостился (как актёр перед выходом на сцену).

– …

– Включайте ваши шарманки! – повелительно дал команду он.

– А интервью мы уже записали, – сказал я.

– …

Мой ассистент с записанным видеороликом в это время уже мчался на такси в аэропорт (опять за мои кровные командировочные) и в аккурат поспевал на алма-атинский рейс.

Второй секретарь сначала покраснел как рак. Потом – позеленел.

На следующий день состоялась партконференция. Всё прошло как по маслу. Мы там тоже чуть-чуть поснимали. Это попало в ту часть моей киношки, что зовётся развязкой.

Для эпилога я взял синхрон с ответработником из ЦК, который прибыл в Шевченко больше с целью надзора за мной, чем для участия в конференции.

Он говорил в нём что-то пафосное о процессах перестройки в партии, о гласности и, конечно, о головастом нынешнем (не чета— старым) генсеке. Говорил умненько, гладенько, без заковырок: светлое Будущее в наших чистых руках!

Цэкушник сразу смекнул, что все козыри у меня на руках и бодаться в этой ситуации – ему дороже станет. Решение неглупое.

Кстати. До Алма-Аты мы с этим ответработником добирались в соседних креслах самолёта. Всю дорогу пили (по чуть-чуть) хороший коньяк. Цэкушник угощал.

Оператор недовольно пробурчал мне в ухо: мол, негоже это как-то – с врагами квасить.

– Гоже-гоже! – ответил я (не шёпотом) и передал ему наполовину полную бутылку. – Коньяк в данном случае – это как дань победителям в национально-освободительной войне. Мы ведь победили в этом пусть маленьком, локальном бою?

– Победили, – согласился он, и принял коньяк.

Всю дорогу мы трепались с цэкушником о том о сём. Он мастерски юлил вокруг да около (пытаясь идентифицировать меня: кто есть я?), пока яростно не спросил:

– Действительно, как же так: партийную конференцию освещает не партиец?

– А помните у Ленина: работу партийцев надо проверять беспартийным?

– Так хорошо знаете классиков марксизма-ленинизма?.. И не коммунист?

Мне пришлось – под коньячок-то! – рассказать в двух словах, почему я не коммунист.

Вступить в партию, работая в редакции, было непросто: анкет для творческих людей некоренной национальности давали раз-два и обчёлся. Легче было уйти на завод, вступить в партию и вернуться коммунистом в редакцию, чтобы потом без лишних усилий перепрыгивать через ступеньки (вверх) по карьерной лестнице. Но мне (везение?) предложили: вступай, анкетка для тебя есть.

Ко мне прикрепили инструктора из райкома, чтобы побыстрее всё оформить. Всё оформили. Через неделю собрание в первичке, где меня и примут кандидатом. Приходит, запыхавшись, этот инструктор: где фото на партбилет, ещё не сделал?

– Хорошо, – безропотно отвечаю я, – не вопрос, сейчас сделаем.

– Как не вопрос? – возмутился он. – А твоя борода? Растительность на лице надо убрать!

Меня это развеселило: кто установил, что в партбилете должно быть фото только без «растительности»? Он сам? Но вида я не подал, стараясь выглядеть послушным дебилом.

– Хорошо, – сказал я. – Как Маркс с Энгельсом бороды «уберут», так и мы последуем их примеру.

Это была шутка. Хотят без бороды – будет без бороды, не проблема. Но чёрт меня дёрнул продолжать ёрничать:

– Я вот и потомством уже обзавёлся. А наши предки жили как? Родился первенец – уже не прилично мужчине ходить с голым лицом. Нет, не прилично. Это похоже (боюсь произносить вслух!) на стриптиз.

Каламбуры каламбурами, а через неделю я кандидатом не стал. По райкому поползли сплетни, что я – «по-издевательски!» – подначиваю классиков марксизма-ленинизма. Первый секретарь райкома дал команду «повременить» с моим вступлением: «отложить на какой-то срок». Утро вечера мудренее.

«Повременение» затянулось на месяцы. И у меня руки всё не доходили (и не доходили) похлопотать за себя. И не дошли до сих пор. (Не судьба?)

Цэкушник закатился смехом. И точно – без лицемерия.

Свою киношку из Шевченко я назвал «Буря в стакане».

В Алма-Ате моё начальство уже побывало «на ковре», на самом верху (до ЦК от нашего АСК-1[41] – двести метров пешком), когда я ещё был в командировке. И получило очередной втык.

«На ковре» у своих боссов побывал и я, по возвращении, когда сдавал уже смонтированный материал. И когда мне было (в категоричной форме) приказано убрать все острые моменты. Убрать все до одного.

«Если это сделать, – подумал я, – останется одна фраза новостной строкой: «В Шевченко состоялись отчёты-выборы в городской парторганизации»».

На ночь я заказал аппаратную и долго размышлял: перемонтировать, не перемонтировать сделанное?

Инженер видеомонтажа клевал носом у монитора. Потом смотрел видео «Плейбоя» (ночью это можно! никого нет, никто не застукает) и терпеливо ждал, когда я на что-то решусь.

Потом мы пили кофе, чтобы взбодриться. Потом толковали про возможности 25-го кадра: фантастика это или реальность? А потом врезали по всей моей киношке микровставки девчонок из «Плейбоя». Засечь их можно было только отсматривая всё на стоп-кадрах: запрещённый приём? Да, запрещённый. И ещё какой запрещённый, за который можно было вылететь с телевидения с треском и со скандалом!

– Да тебя хоть в пустыню закинь, – смеялся тогда Борька, – а «кинокомедию» на выходе получите!