Я в ответ не произнёс ни слова. Мой собственный язык перестал повиноваться мне. Я хотел что-то сказать, но ничего не выходило. Нелепое ощущение: хотеть и не мочь.

Да, повернуть назад не поздно: на рекорд мы не идём, подвига нашего, если таковой совершится, никто не оценит. Зрителей (наблюдателей) нет. Ни поблизости, ни на расстоянии. Мы есть только для самих себя. Больше ни для кого.

Атмосфера в салоне нашего авто напряжена настолько, что кажется, сейчас начнут искрить электрические разрядики в воздухе: там, здесь, тут… везде. И становится грустно от очевидного: так продолжаться долго не может. НЕ МО-ЖЕТ!

Запахом корвалола и сигаретного дыма – адская смесь! – пропиталось в салоне буквально всё: кресла, половое покрытие, наш багаж и, конечно, мы сами.

Кажется, что за нашей машиной (вместо выхлопных газов) просто не может не тянуться этот корвалольно-сигаретный шлейф.

Надо было думать о чём-нибудь приятном.

О приятном не думалось. В голову лезла всякая чушь. На ум приходили медицинские словечки типа «тахикардии», «аритмии», «декомпенсации».

На «декомпенсации» меня зациклило. Где я слышал это словечко? Где я мог его слышать? Вспомнил. О декомпенсации Бела рассказывала в связи со смертью Саши, мужа её сестры. Это было с полгода назад. Нет, это было год назад. Декомпенсация – это когда резко ухудшается кровообращение, сердечко работает всё хуже и хуже, человек задыхается, ему нечем дышать.

Отличное занятие я нашёл себе: примерять недомогания, как одежду! Как, например, костюм, пальто, шляпу.

Умер Саша скоропостижно.

Человеком он был преуспевающим, жил комфортнее комфортного, без видимых проблем, и вдруг – приступ. На работе, в кабинете. Скорая, капельницы, переполох. Родственники подняли на ноги всю Алма-Ату, вызвонили и доставили всех профессоров, каких только смогли доставить. Профессора перепробовали все мыслимые и немыслимые лекарства – всё тщетно, кризис не отступал.

Сутки не могли сбить давление.

И не выдержало сердце.

Саше было сорок три года.

Сестра Белы осталась с тремя детьми. Младшего только-только поздравили с днём рождения (два годика ему стукнуло). По этому поводу закатили пир на весь мiр[1]. Со смехом вспоминали, когда она ходила беременная, родственники недоумевали и отговаривали: в твои-то годы – не поздно? Она отвечала: «А кто определил это самое «поздно»?»

Рассказывали, что Саша умирал в страшных мучениях. Бóльшую часть последних суток он провёл в сознании, отключаясь лишь ненадолго. И, видимо, хорошо сознавал, что происходит и каков возможный итог. Говорить он не говорил, только внимательно слушал. Его глаза устремлялись на каждого, кто подходил к постели…

Саша запомнился человеком жизнерадостным, розовощёким. Он запомнился человеком (и это главное), не страдающим от недостатка здоровья.

Поставить меня и его рядом – я в сравнении с ним покойник.

– Человек – саморегулирующаяся и самонастраивающаяся система, – сказал я. – Разве не так?

– Так-так! – радостно согласился бородатый терапевт.

К этому очередному исцелителю, минской знаменитости, привела меня Бела. Привела, чтобы меня лечили. А я бросился разговоры разговаривать.

– Так-так! – ещё раз подтвердил он. – Человек – это нечто уникальное.

Примером уникальности человека стала Сашина скоропостижная смерть: почему это случилось?

Я продолжал:

– Саша был здоров как бык. Потом был приступ. Потом сутки организм сопротивлялся лекарствам, которые в обычной практике просто не могли не стабилизировать состояние, каким бы отчаянно плохим оно ни было.

Доктор путано объяснил это тем, что механизмы саморазрушения применительно к живым организмам невозможны. Другими словами, дал понять: тема эта простая и непростая. Двумя фразами не обойтись. И разводить философию сейчас не ко времени. В коридоре томятся десяток пациентов, ожидающих своей очереди. Дело врача – лечить, дело больного – лечиться, а не разводить дискуссии вокруг да около.

Я полюбопытствовал:

– А как быть с собаками, которые жертвуют собой ради жизни хозяина? Не происходит ли что-то подобное и с человеком, когда кора головного мозга (в ситуации критической) даёт команду на активизацию программы самоуничтожения?

Бородатый терапевт дал понять, что здесь не надо торопиться с ответом. А ещё лучше – не зацикливаться на подобных вопросах и вообще выкинуть подобные мысли из головы, как мусор…

«Дворники» заскользили по лобовому стеклу – влево-вправо, вправо-влево! – так стремительно часто, что я вообще перестал замечать их: будто их нет вовсе, а есть только чистое, без снега, лобовое стекло и сплошной белый занавес впереди.

Может быть, это начало приступа? Или уже сам приступ?

Выпить немедля что-нибудь? Что? Корвалол? Анаприлин? Адельфан? Или ещё что-нибудь? Или попробовать не пускаться во все тяжкие по пустякам? Неприятности-то – тьфу, яйца выеденного не стоят!

Может, попытаться отвлечься, расслабиться и думать о чём угодно, только не прислушиваться к изменениям, которые происходят у тебя где-то внутри?

Мысли, лихорадочные и тревожные, продолжали метаться, точно в тёмной комнате, заставленной невидимыми предметами-препятствиями: Что? Повторяется суббота, двадцать седьмое декабря?

Судя по признакам, да, повторяется.

Двадцать седьмое декабря стало для нас (для меня и для Белы) днём знаковым.

Из самых удалённых тайничков памяти вдруг извлеклась хемингуэевская «Смерть после полудня», и перед глазами проплыло пронзительное: «Целью боя был заключительный удар шпагой, смертельная схватка человека с быком, «момент истины», как его называют испанцы. И весь ход боя служил лишь подготовкой к этому моменту…»

Двадцать седьмое декабря стало для нас днём «момента истины», когда обозначилось, «кто есть кто» в этой метафорической корриде.

Я проснулся, когда было ещё темным-темно.

За окном – как в новогодней сказке – завывал ветер. Пришлось на ощупь искать кнопку включения ночника, которая вечно терялась над изголовьем. Когда комнату наполнил мягкий свет, первое, что попалось на глаза, – это будильник. И на будильнике – 6:07 (день и месяц моего рождения, между прочим; если бы на циферблате была секундная стрелка, она могла бы ещё показать и час моего появления на свет – 12:00).

Я проснулся с ощущением бодрости. Словно и не было в моей жизни двух последних кошмарных месяцев. Взглянул в сторону жены: из-под одеяла виднелся хвостик её каштановых волос.

Затем я выключил ночник и тут же уснул. Уснул, как младенец.

Такое впечатление, что в голове моей случилось нечто вроде короткого замыкания. И мозги мгновенно перенастроились, перепрограммировались: доминирующая чёрная окраска прежнего мiровосприятия моментально исчезла, и новое видение мiра, пронзившее всё моё существо, приятно удивило яркостью и многоцветьем спектральных тонов и полутонов: произошло почти что чудо из чудес.

А должно было произойти другое, ставшее уже привычным: я открываю глаза и никак не могу понять, где нахожусь, – что это за подозрительные апартаменты, в которых я оказался?

И только когда вижу жену, спящую рядышком, когда узнаю замысловатые завалы из книг на не моём письменном столе, я начинаю приходить в себя: мы в Минске, а эти «царские покои» нам сдали за пятьдесят долларов в месяц.

Двадцать седьмого декабря, в субботу, подобных страшилок не случилось.

Второй раз, и уже окончательно, я проснулся, когда солнышко светило вовсю.

Индусы считают иллюзией, что жизнь заканчивается в 40 лет: человек в таком возрасте – это подросток, который только открывает дверь в мiр. (Значит, никогда не поздно начать жить: так, словно это твой первый день в оставшейся жизни?)