– Тогда уж никак не обойтись и без лета 1974 года, – добавил я.

– Принимается. – Бела продолжала внимательно смотреть на меня. – Тогда вперёд в Прошлое, чтобы контролировать, по Оруэллу, Будущее. А что там за крамола такая случилась летом 1974 года?

Было около полудня, когда я не спеша шагал вверх по улице Жарокова.

Алма-атинское июльское солнце палило нещадно. Тротуар раскалён так, что хотелось снять туфли и идти босиком.

Я дотянул бы до ближайшего магазина, где можно было утолить жажду лимонадом, но зашёл в фойе двухэтажного здания, которое образовалось по левую руку, не обратив внимания на вывеску с правой стороны от дверей.

Около автомата газированной воды стоял офицер без кителя, без галстука, в расстёгнутой на пару верхних пуговиц рубашке. Выпив стакан, он вновь наполнил его и тут же осушил одним глотком.

– Бог троицу любит, – сказал я.

Газировка с сиропом стоила три копейки, без сиропа – бесплатно: достаточно нажать на кнопку. Офицер нажал указательным пальцем на бесплатную кнопку.

– Какие не по возрасту остряки объявились у нас! – ответил с улыбкой он, осушив третий стакан.

– Не по возрасту? – удивился я. – Мне пятнадцать лет!

– Неужели так много? – удивился теперь и он.

После чего мы зацепились языками, и завязался разговор. О жаре на улице Жарокова; о том, что я (сам не ведая, куда меня занесло) нахожусь в редакции газеты «Боевое знамя» Среднеазиатского военного округа; о том, что передо мной – завотделом литературы и искусства майор Звягинцев; о том, что мне приходилось бывать в ситуациях и похлеще сегодняшней.

– Неужели «похлеще»? – по-актёрски изумился майор. – Например?

– Например, когда моим собеседником был Ярузельский (тот, что Войцех). Это было в Легнице, где по воскресеньям можно было наблюдать, как польские девочки шли в костёл на первое причастие: их одевали, как невест, в белые платья… Ещё – когда случилось познакомиться (тоже в Легнице) с Гречко (с тем, что министр обороны). Ещё – когда мы вели долгие разговоры с Жуковым.

– Тем, которого зовут Георгий Константинович? – рассмеялся Звягинцев.

– Точно! – не рассмеялся в ответ я. – Кто вам об этом доложил?

– Сорока на хвосте принесла!

После этого разговор перешёл на новый уровень. Поскольку языком молоть – не мешки таскать, майор предложил мне изложить на бумаге отчёты о моих более чем «странных», встречах. (Может, их и не было вовсе, взаправду?)

– Почему бы и нет? – ответил я.

– Почему бы и нет? – согласился он. И дал мне срок две недели на всё про всё.

Самый короткий рассказ у меня получился о Гречко – страниц десять на машинке. О Жукове – около двадцати страниц. О Ярузельском – больше тридцати. То, что такие объёмы не для газеты, я в спешке как-то упустил из внимания: азартное желание поскорее утереть нос майору было сильнее, чем прагматичный и холодный взгляд на реальность. Что печатает «Боевое знамя» (в каких объёмах, в каких формах), я не знал тоже.

Через неделю (не через две) я пожаловал в редакцию с тремя рукописями, чем снова страшно развеселил майора.

– И это напечатают? – спросил я.

– Конечно, – ответил он, – ещё и гонорар выпишут. По первое число.

«Итак, какой из трёх материалов отдать первым?» – думал я.

Чтобы уж было попадание наверняка и в самое «яблочко», я решил отдать самую большую рукопись. Кроме того, моё недавнее, ещё очень живое в памяти общение с Ярузельским в Легнице, где размещался штаб Северной группы войск (СГВ), при котором служил мой отец, было на грани фола, и это я считал достоинством моего отчёта, которое должно сразить Звягинцева наповал.

Министр обороны Польши частенько прилетал к командующему СГВ генерал-полковнику Танкаеву. И останавливался он в гостинице, от которой до штаба (500–600 метров) всегда ходил пешком. Этот отрезок был частью пути, по которому и я ежедневно гулял с немецкой овчаркой, никогда не пользуясь поводком: мой пёс идеально меня слушался. Это производило впечатление на всех, кто видел нас вместе.

Здесь-то мы с паном Ярузельским и «столкнулись».

Ему очень понравился мой «немец»: как легко мальчишка (то есть я) справляется с такой серьёзной собакой – удивительно! Это было произнесено министром наполовину по-руски, наполовину по-польски, с недвусмысленным намёком, что каждый сверчок должен знать свой шесток. При этом он взирал на меня (сверху вниз), как и подобает пану.

Я не задумываясь ответил (капельку по-хулигански) так же: наполовину – по-польски, наполовину – по-руски. Это Ярузельским было воспринято как вызов. И от кого? От какого-то руского школяра?

Маршал, стараясь не выдать своего раздражения, проговорил ещё более сложную часть на польском и простоватую – на руском.

Я ответил адекватно (предельно аналогично, как мне того особенно хотелось): простовато – на руском, с витиеватыми оборотами – на польском. Такова была увертюра моего рассказа о Ярузельском.

Центральной темой наших диалогов с министром обороны ПНР был фильм «Четыре танкиста и собака», который как раз шёл по телевизору. Очередную серию мы при очередной встрече и обсуждали, параллельно демонстрируя свои познания руского и польского языка: кто кого сильнее удивит, кто кого (по факту!) поставит на место.

Короче, из таких вот словесных дуэлей и состоял мой материал. А между ними были вкрапления-монологи о том, как Ярузельский воевал в Войске Польском и, соответственно, расставлял все точки над i: что есть правда в «Четырёх танкистах…», а что есть полное klamctvo[17].

Почему я так складно «поливал-шпрехал» по-польски?

Так или иначе, мы, школьники, каждый день общались с поляками, когда после уроков не могли пройти мимо маленьких частных магазинчиков – склеп-ов [18], где всегда пахло свежеприготовленным кофе. Там мы покупали разные мелочи вроде оранжада, жвачек, мороженого.

Так или иначе, мы частенько шастали-прохлаждались по «Малой Москве» – таким было второе название Легницы, где квартировались на время службы (ни много ни мало) 40 тысяч военных и членов их семей – пятая часть населения города.

Не реже одного раза в месяц мы на уроках физкультуры играли в футбол со сверстниками-поляками (была такая договорённость между нашей и польской школами). Гоняя мяч, мы попутно пополняли запас польских слов (применимых на все случаи жизни), потому что при спорных моментах в игре говорить только на руском было недостаточно.

В те времена я прочитал у К. Паустовского: «В Польше я часто чувствовал то трудно определимое состояние, какое в книгах мы называем «подтекстом». Как будто существовали две Польши: совершенно реальная, повседневная и рядом с ней – иная, немного таинственная, полувидимая и полуслышимая». Врезались в память эти строчки.

Бела, удобнее устроившись в кресле, поправила плед, снова подтянув его к подбородку. И проговорила мечтательно:

– Про «сказки Андерсена, написанные в дешёвых номерах провинциальных гостиниц». Он, Ганс Христиан, кроме всего прочего, сказал: «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь».

– Приятная новость: моя Легница похожа на сказку? Это надо воспринимать как «комплимент»?

– Нет, – ответила она, – это констатация. Так что там произошло дальше в твоей сказочной «Малой Москве»?

В связи с футболом был такой случай.

В назначенный день армейский автобус везёт нас в польскую школу. Игра длится один урок – 45 минут. В конце матча мы вроде бы выигрываем, что являлось больше исключением, чем правилом. И на последних секундах забиваем победный гол. Поляки кричат, что был офсайд, требуют переигровки и добавленного времени. Мы стоим на своём: вне игры не было.