Сначала кто-то (не припомню кто) принёс холст с копией картины Шишкина «У калитки»: на первом плане – разумеется, калитка, а за калиткой – дремучий лес, как символ опасности и тревоги. Сюжет, короче говоря, известный.

Копию картины мы укрепили в середине нашей входной двери, со стороны квартиры. Боря, приняв в тот день (насколько я помню) лишний стакан портвейна, сформулировал концептуальную особенность такого решения следующим образом:

– Если город считать лесом, то за дверью нас, то есть нашу «искалеченную» женой Макса компанию, подстерегают непредвиденные страшные Страшилки, называемые жизнью.

Зачин получился интригующим.

Левитин продолжал:

– Так вот, там, значит, за дверью – «лес», здесь – мы. И мы не можем обойтись без вылазок туда, за дверь: это – охота! это – добыча! это – пища! это – азарт! это, в конце концов, одно из условий нашего существования. Но только лишь возвращаясь из «леса» назад, за «калитку», мы можем чувствовать себя в безопасности!

Даже Аякс, наш буль (флегматичный участник наших посиделок), застыл, внимая левитинскому откровению: массивную морду с горбинкой на носу поднял вверх, уши – торчком.

– Вот-вот! – заметила Бела. – Собака, и та – в состоянии аффекта!

– В состоянии эйфории! – поправил её Борька. – А что? Аякс в наших рядах!

– А Макс? – уже откровенно издевалась жена, имея в виду нашего кота.

– И Макс в наших рядах! – подтвердил Левитин. – А что?

– А ничего, – ответила холодно она.

Прошёл день, прошла неделя, прошёл месяц, и копия картины Шишкина словно вросла в дверь. Будто была там всегда.

Однако этим дело не закончилось.

Вокруг картины стал образовываться коллаж из цветных фото гламурных фотомоделей, вырезанных из дорогих глянцевых журналов; наклеек-вкладышей из жевательных резинок; в общем, из всего, что попадалось нам под руку. Таким образом, каждый из «калек» стремился внести в рождающийся на глазах метафорический коллаж свою лепту, чтобы наиболее точно (с его субъективной точки зрения) обозначить признаки мiра той системы ценностей, находящихся по ту сторону двери-калитки.

Через самое короткое время на двери, снизу доверху, не осталось ни одного свободного сантиметра. От такого информационно-насыщенного обрамления копия «У калитки» только выигрывала. Она (вдруг!) наполнилась таким глубинным смыслом, что сам Шишкин пришёл бы в растерянность.

– Ну вот, я же говорил: там – «лес», здесь – мы! – подвел итог Левитин.

– Ну да, – согласилась Бела, – с дверью-калиткой не какой-нибудь, а именно нашей.

Борька парировал:

– Двери дверям рознь!

(Нашей двери, значит, повезло больше, чем другим?)

Жена не стала спорить.

Когда мы оставались одни, она жаловалась:

– Палкой их, «калек» твоих, не выгонишь из дома. Что? У нас мёдом намазано? Или квартира резиновая? Или холодильник из коммунистического завтра?

Её не столько злило, сколько приводило в бешенство, когда в полночь (ладно, я – сова, ночной человек, жена – совсем не ночной!) раздавался телефонный звонок и голос из трубки вещал:

– Гостей принимаете? Минут через десять будем на месте!

Конечно, собирались не всегда обязательно у нас. Ни Куратов, ни Левитин и никто другой не прочь были принять гостей у себя. И они их принимали. Однако чаще собирались (почему-то) у нас.

Жена никогда открыто и вида не подавала, что не в восторге от постоянных ночных визитёров. Но, как правило, в самый разгар наших посиделок уходила спать. Уходила по-английски.

Бывало, мы засиживались чуть ли не до утра. Оставляли для сна часа три-четыре – хватало ведь! Засиживались, хотя следующий день у всех был расписан по минутам.

Ночь давала возможность временно отключиться от всего, что было в дневной жизни, и приносила с собой особенное ощущение комфорта. Поэтому, может быть, у ночного времени был иной, более неспешный и глубокий отсчёт времени.

Бывало, приходилось кого-нибудь размещать на отдых до утра. И не обходилось без курьёзов.

Как-то пришлось оставить на кухонном диванчике Женю Лубышева. И вот в тишине ночи (с какой это радости?) он запел. Запел громко, зычно, с чувством: «Ох, мороз, мороз! Не морозь меня…»

Утром, за завтраком, спросили:

– Пел? Сознавайся!

– Я? – растерялся он, не последний из партчиновников в ЦК республики. – Да быть такого не может: не надо на меня наговаривать!

Не сознался. Хотя в свидетели можно было призвать жильцов соседних квартир. Те бы охотно рассказали о концерте в ночи. Значит, заспал. Или вообще голосил во сне, не помня того сам. Больше Евгения Евгеньевича и насильно нельзя было оставить до утра, в каком бы он «уставшем» состоянии ни находился: такси к подъезду и домой, только домой.

Казусов в те достопамятные времена хватало. Казусов милых, безобидных, трогательных. Взять хотя бы нашу столовую посуду: пару чашек из кофейного сервиза (того, что подарили нам на свадьбу) разбил г-н Главацкий, а вот добрую половину хрусталя ручной работы (из любимого Белой набора бокалов) приговорил г-н Чемелюк, а вот (необычной формы) супница из столового сервиза, который нам обошёлся в кругленькую сумму, на счету г-на Богомолова, которого мы, глупо шуткуя, называли Богомольцевым.

После очередного «раз-боя» жена «смиренно» замечала:

– Ну всё! С завтрашнего дня у нас на столе будут алюминиевые ложки, тарелки и кружки: как в тюряге!

И она была права. Частые гости, кроме всех прочих приятностей, давали нам бесконечные поводы для визитов в магазины.

Нынче это зовётся шопингом!

«Смешной» случай с Лубышевым.

Сижу я у себя в редакции. Вместо того, чтобы заниматься делом, через «не могу» строчу ответы (по существу) на письма трудящихся, пришедшие после моих эфиров. На полу, рядом с моим стулом, стоит полмешка таких посланий в конвертах, с канцелярскими пометками: входящий номер – такой-то, дата поступления – такая-то.

Мешок этот стандартный, почтовый, из особой прочной бумаги, полметра в высоту. Ведь была же такая «страсть» у советского человека – письма писать в газеты, журналы, на ТВ, в исполкомы, в обкомы, в ЦК.

Не отвечать (максимальный срок – месяц) было нельзя – должностные инструкции обязывали.

Звонит Женя. Говорит, чтобы я срочно забежал к нему на десять минут: завтра будет поздно. Есть материал – застрелиться веником!

Я отнекиваюсь: не сейчас, не до сенсаций (сыт ими по горло), дел невпроворот. Он настаивает. Ладно, от ТВ до ЦК пёхом идти пару минут, заодно проветрюсь: почему бы не покалякать ради отдыха?

У Лубышева на столе лежит карта: и ради этого мне надо было «срочно» бросить все дела?

– «Ради этого»! – настаивает он.

Рассматриваю карту. Все надписи иероглифами. По-китайски. И что?

– Смотри внимательнее! – выходит он из себя.

Я начинаю «въезжать в тему». На карте красным цветом обозначена территория Поднебесной: сам Китай, Монголия, наш Дальний Восток, Сибирь (до Уральских гор), Казахстан.

Выясняется, что эта карта – не липа. Из надёжных источников, под грифом понятно каким.

Китайцы планируют вдолгую, на столетия вперёд. Действительно, застрелиться веником!

– Публикуем? – предлагаю я. – Шуму будет выше крыши. Кто с радостью возьмёт это – есть варианты. Это будет не Алма-Ата.

– Москва? Чтобы пошумнее вышло?

– Гонорар поделим по-бандитски: пятьдесят на пятьдесят. По рукам?

Женя смеётся:

– Сегодня опубликуешь? Отлично! Завтра без работы останусь я. А послезавтра – ты.

Мы ещё немного покуражились на этот счёт и разошлись с миром.