– Если не соберешься за двадцать минут, я пойду в церковь без тебя, – вдруг говорит она, откладывая рубашку.

Я тут же вытираю руки, бегу наверх и натягиваю на себя самую скромную одежду. На самом деле я надеваю то, что у меня есть, – я не рассчитывала провести здесь столько дней. Оглядываю себя в зеркале, которое прикреплено к внутренней стороне дверцы шкафа. Будь моя воля, я бы не оставила и его.

– Так нельзя идти в церковь. – Молли появляется за моим правым плечом, наши взгляды встречаются в отражении.

Я рассматриваю себя снова, на этот раз намного придирчивее: никакой укладки, никакого макияжа, раньше я тратила сотни долларов, чтобы поддерживать образ успешного адвоката. Впервые за несколько лет я надела свободные темные джинсы, скромные туфли с незаметным квадратным каблуком и кремовую блузку – оставила незастегнутой лишь верхнюю пуговицу. В последний раз я выглядела так… да никогда. Даже самые серьезные судебные процессы и строгие судьи не вынуждали так скрывать тело.

– Думаешь, преподобный не в курсе, что я женщина?

Шутка остается без внимания.

– Сними это, – она устремляет взгляд на нить жемчуга, которая едва видна в разрезе блузки.

Я делаю так, как она велит.

– Застегни пуговицу и собери волосы.

Я беспрекословно выполняю приказы, стирая последние штрихи внешнего мира.

– У тебя нет юбки?

Я качаю головой. Она еще раз обводит взглядом отражение и в итоге кивает.

– Ладно, так лучше, – говорит она в непривычно высокомерном тоне.

Я – гадкий утенок, она – девственная лесная нимфа с золотой косой, переброшенной через плечо. Тонкая, изящная, трогательная, точно цветок в росе. Но одинокая. На ней аккуратное льняное платье длиной по щиколотки, перетянутое поясом. Скромная вышивка украшает горловину.

– Ты сама ее сделала?

Она теряется и на секунду ослабляет оборону.

– Да, мне нравится вышивать.

– Тебе очень идет.

– Нет времени на пустую болтовню, – отрезает она, покидая комнату.

Несмотря на жару, дом снова покрывается коркой льда.

В церкви нас встречают голоса девочек из хора. Те, что помладше, порой забываются и переходят на крик, но старшие осаживают их, дергая за рукава и косы. Заметив меня, они затихают, но, не признав авторитета, продолжают перешептываться.

Я устраиваюсь в первом ряду, Молли – в центре хора. Все девочки облачены в простые платья, на лицах безусловное принятие и предвкушение, которое делает их более прекрасными и в то же время уязвимыми. Агнцы на заклание.

Появление отца Кеннела, кажущегося еще выше в сравнении с детьми, приводит к установлению полнейшего порядка. Девочки тут же подскакивают и выпрямляются, как клавиши пианино, с которых резко убирают пальцы. Он занимает место перед хором и, очевидно, обращает вопросительный взгляд на Молли.

– Мэри, не ожидал тебя сегодня увидеть. Не представишь нас? – он мягко указывает в мою сторону. – Было бы крайне невежливо оставить меня в неведении.

– Простите, преподобный. Это моя сестра.

Он оборачивается и устремляет на меня ничего не говорящий взгляд. Тишина затягивается, желудок сжимается.

– Флоренс Вёрстайл, – отзываюсь я, не в силах терпеть заминку. – Хотела послушать, как поет хор, если это возможно.

– В этом мире все возможно, мисс Вёрстайл. – Он склоняет голову набок и едва уловимо улыбается, обретая ореол демонической притягательности. – Добро пожаловать в церковь Святого Евстафия. Чувствуйте себя как дома.

– Предпочитаю быть в гостях.

– Как пожелаете, – с вежливым кивком он возвращает внимание к воспитанницам.

Он больше не говорит ни слова, кивает девочке в первом ряду, и она начинает петь: тонкий голосок разносится по церкви, овладевая всеми потаенными уголками. Взмах рук преподобного заставляет присоединиться к ней двух девочек, стоящих в конце ряда. Нежный голос переплетается с другими и проникает в крепко запертый ящик – мое сердце. Я прикусываю щеку в попытке удержать непроницаемое лицо, но сдаюсь, когда к хору голосов присоединяется Молли, добавляя в него последний, недостающий элемент. Эти дети: их мечты, разум и души погибнут здесь, но они не знают этого, если бы знали, их голоса не были бы так чудесны, не заставляли бы меня, пусть и на миг, поверить, что небеса существуют.

– То, что вы делаете, – говорю я, подойдя к преподобному, когда занятие заканчивается, – это великолепно.

– А то, что делаете вы, опасно. – Он обращает на меня взгляд, такой острый и тяжелый, но полный… жалости? По спине проходит холодок. Сталь в его глазах погубит меня.

– Ты же не против, если я поговорю с твоей сестрой? – спрашивает преподобный у Молли. Она кивает, опустив взгляд, не смеет смотреть ему в глаза. Будь я умнее, тоже не стала бы. – Спасибо, Мэри. Пойдемте, мисс Вёрстайл. Я не задержу вас надолго.

Я следую за ним по коридору, увешанному картинами. Он открывает дверь и пропускает меня вперед. Церковь Святого Евстафия – его территория, а кабинет преподобного – его сердце. Здесь все как прежде: книжные шкафы по периметру комнаты, огромный дубовый стол, распятие на стене. Но мне неуютно, неуютно в сердце человека, которого я не знаю.

– Полагаю, мы не были представлены должным образом. Я священник церкви Святого Евстафия и общины Корка – Кеннел ОʼДонахью.

– Ирландец?

В венах Сида тоже текла ирландская кровь. Да что со мной, черт возьми, такое?

– По материнской линии.

Он протягивает мне руку. У него идеальные руки: изящные, рельефные, с длинными тонкими пальцами, как у статуи, как у пианиста. Явно не руки рабочего. Я не пожимаю ее – не выдержу, если он меня коснется.

Сажусь в кресло и на время погружаюсь в себя. Мне нужно перевести дух, ибо он бодр, плоть же немощна. И этим я привожу преподобного в замешательство – он застывает, словно натыкается на невидимую стену, как вампир, который не способен переступить порог без приглашения. Но оно так и не следует, и тогда он как ни в чем не бывало садится напротив и смотрит на меня изучающим взглядом. Пытается разговорить, проверяя, как долго я смогу сохранять безмолвие. Я поступала так же в зале суда, заставляя свидетелей выкладывать больше, чем им хотелось. Он сделал это, когда стоял перед хором. В тот раз он застал меня врасплох, и я поддалась. Сейчас же я посылаю ему уверенный взгляд в попытке смутить. Чувствую, как вспыхивают щеки.

– Флоренс Вёрстайл. Я о вас наслышан.

– И что же, я такая, какой вы ожидали меня увидеть?

Он не торопится с ответом.

– Вы ниже.

– Спасибо производителям туфель на каблуках.

На его губах играет слабая улыбка, но резко сходит с лица.

– Вы читали Библию?

– Да.

– И главу о распятии Христа?

– Моя любимая.

– Тогда вы знаете, что происходит с предначертанным. – Он подается вперед и тихо продолжает: – Оно сбывается.

Я тоже подаюсь вперед, копируя его манеру:

– Или его никто не пытается предотвратить.

– Вы очень умны, – без тени улыбки отмечает он, снова откидываясь на спинку кресла.

– А вы очень красивы.

– Это не комплимент. Ум – последнее, что вам пригодится в Корке. Ему это не нужно.

– Что же ему нужно?

– Умение не выделяться.

– Вы им тоже не обладаете.

– Я священник религиозной общины. Мне не положено им обладать. – Он опирается на подлокотник. – Очевидно, вы неблагосклонно ко мне настроены, но пытались сделать комплимент?

Судя по всему, эта мысль его забавляет.

– Чтобы стянуть маску, которую вы носите.

– И как успехи?

– Под ней оказалась другая.

– Вы любите свою сестру, верно?

– Зачем вы задаете вопросы, на которые уже знаете ответы?

– И вы видите происходящее здесь иначе, нежели остальные.

– Не понимаю, о чем вы.

– Я вам не враг, Флоренс.

– Да. Будь я вашим врагом, вы бы не знали, куда себя деть.

Он медленно и протяжно вздыхает – на миг разом стягивает все маски, которые надевал годами.