После дискуссии мамины глаза сияли от восхищения, она локтями расчищала себе путь сквозь плотную массу выходивших, чтобы поймать Анну, пока та не исчезла. Когда, выйдя на улицу, я снова увидел маму, она стояла вместе с Анной на ступеньках и, представьте себе, курила. Это выглядело противоестественно, но у меня всегда возникает такое чувство, когда я вижу, как мои родители делают что-нибудь в этом духе, словно они приглашают меня в закрытый взрослый мир и, показав себя с новой, незнакомой стороны, уничтожают разделение на родителей и детей. К тому же, насколько я знаю, курить мама не любит. «Познакомься с Анной, — сказала она. — Это Хокон, мой сын». Анна улыбнулась и, переложив сигарету в левую руку, протянула мне правую; ее пальцы были сильными и холодными.
Мы сидели вдвоем в «Лорри». «Мне нравится твоя мама», — сказала Анна. «Да, она яркая», — ответил я. «Не знаю, подходит ли это слово, — продолжила Анна, — но она активная, так приятно видеть человека, у которого есть мнение, и он внятно его высказывает». — «Как и ты», — заметил я и улыбнулся. «А ты?» — спросила Анна, одновременно отвечая на собственный вопрос. Тогда я рассмеялся, но с тех пор стремился показать Анне все свои самые яркие стороны, чтобы она поняла: во мне есть изюминка, которая так для нее важна.
Через две недели и после трех встреч я пригласил ее к себе на ужин. И в отличие от всех моих прежних девушек, которых я как можно раньше посвящал в свою теорию свободы отношений, чтобы избежать недопонимания, с Анной я все еще не обсуждал это. Впрочем, мы вообще не говорили о себе в таком смысле, она даже не спрашивала, есть ли у меня кто-нибудь. Это было для меня ново. Во всех моих отношениях с самыми разными девушками вступление строилось по одинаковому порядку: определить положение объекта по отношению ко мне, объяснить все в нужной последовательности и темпе, потом признаться и застать врасплох, точно рассчитав время. Я не замечал, что всегда следую этой модели, пока не познакомился с Анной — ей как будто вообще было неинтересно говорить о себе или обо мне, если только это не входило в более широкий контекст; скажем, она могла привести пример из своего опыта, чтобы усилить аргумент, или пошутить над собственными привычками. И все же после двух встреч с ней мне казалось, что я знаю ее лучше и она раскрылась передо мной полнее и даже, вероятно, с более важных сторон, чем если бы она рассказала мне по хронологии всю историю своей жизни, разрывов и детства.
«Похожа на тебя, — сказал Карстен, когда я показал ему фото Анны. — Нет, погоди, она похожа на твою сестру». — «Которую из них?» — спросил я. «На обеих. Задумайся об этом», — ответил он, смеясь. По-моему, Анна не похожа ни на Лив, ни на Эллен ни внешне, ни внутренне, но я вдруг осознал, что в ней и в самом деле было что-то знакомое, что-то надежное и приятное, почти родное, одновременно она была абсолютно другой и волнующей. «Это невозможно, не понимаю, в чем дело», — признался я Карстену. «Потому что нельзя точно понять, что такое влюбленность, вот в чем дело», — заметил он.
Я провел несколько дней в нервном возбуждении и ожидании, планируя, как заговорить об этом за ужином, потому что никогда не нарушал собственного правила не спать с потенциальными возлюбленными или даже девушками на один вечер, не объяснив своей точки зрения на отношения. «Глупо так делать, — сказал мне однажды Кар-стен. — Никто ведь не старается продемонстрировать обратное — те, кто склонен к болезненной зависимости, безнадежной любви, ревности, не будут ведь рассказывать, что они никогда не перестанут тебе звонить, если ты один раз переспишь с ними». — «Все равно так честнее», — уточнил я.
Но Анна не давала мне возможности начать доверительный разговор за нашим карри без перца, несмотря на зажженные свечи, и огонь в камине, и нежную музыку; она не позволяла растрогать себя, ее настроение оставалось неизменным вне зависимости от обстановки. После трех бокалов вина я начал терять терпение: чем меньше интереса проявляла Анна ко мне и к моим чувствам, тем настоятельнее была потребность сказать ей, что я против моногамных отношений.
«Ну а что у тебя?» — перебил я Анну совершенно не вовремя, прямо на середине фразы. «В каком смысле — что у меня?» — переспросила она. «То есть каково твое положение, или не знаю, как сказать», — ответил я и сделал большой глоток вина, пытаясь скрыть, что краснею. Анна засмеялась. «Положение?» — повторила она. «Да. Честно говоря, мне почти ничего не известно; вернее, известно твое мнение о многом — от литературы до политики, от положения беженцев до дизайна интерьеров, но я совсем не представляю, как ты живешь», — объяснил я. «Но ведь ты знаешь, что я живу в районе Майорстюа, я фрилансер, пишу для разных газет и мне часто звонит сестра», — ответила Анна. «Это так. Кстати, что-то сегодня твой телефон подозрительно молчит. Но я имел в виду отношения с людьми, помимо сестры», — проговорил я, улыбаясь и чувствуя, как на лбу выступают капельки пота — только бы он не начал стекать.
«А, — произнесла Анна, откидываясь на спинку стула, — так вот ты о чем». Она не выглядела расстроенной, но я мгновенно пожалел о своих словах — как примитивно и банально было заговорить об этом, тут не было никакой изюминки. «Нет-нет, — запротестовал я, — я ни о чем не спрашиваю, просто было любопытно. Забудь». — «Нет, зачем забывать. Все нормально, разумеется, пресловутое четвертое свидание», — сказала она, и я растаял потому, что она назвала наши встречи свиданиями. «А я думал, обычно говорят о третьем», — заметил я. «Ну да, конечно, — рассмеялась Анна. — Но я мало что знаю обо всем этом, и о традиционных отношениях вообще». — «Как это?» — спросил я. «Ну, я пробовала несколько раз, и это все не для меня, — ответила она. — Так что лучше сразу скажу честно, что не хочу ничего серьезного, как бы банально это ни звучало». Я поднял руки вверх, показывая, что для меня это ничуть не банально. Вообще-то мне хотелось спросить Анну, что она подразумевает под «серьезным», и я сам в эту минуту был серьезнее, чем когда-либо, но промолчал. «А ты, — спросила Анна, — как ты относишься к отношениям?» — «Я верю в свободную любовь, — ответил я. — И любовь, и дружба, по-моему, должны быть свободными». — «Что значит — свободными?» — переспросила она. «Свободными от смирительной рубашки, которую общество натягивает на любые отношения; я считаю, что коллективные внешние структуры не должны воздействовать на область эмоциональных отношений, оставляя за каждым индивидуумом право определять, как он будет относиться к своему партнеру или супругу. Лично для меня важно еще и то, что я не хочу обещать ничего такого, во что не верю сам, и не считаю, что это здоровый и конструктивный подход — обещать кому-то, например, что будешь любить его до конца жизни, да и зачем? Почему бы не рассматривать каждые отношения в отдельности, признавая, что они ценны сами по себе, вне зависимости от того, сколько продлятся. Если все закончится завтра, то, что было, останется для меня очень важным», — ответил я, сознавая, что отчасти говорю на автопилоте, опасаясь, что с Анной все оборвется, даже не начавшись. «Это очень интересно, — проговорила она. — Но как получается на практике? Не хочу сужать рамки твоей теории, но, кажется, речь идет о том, что большинство людей называют свободными отношениями?» Она улыбнулась. «Да, можно и так назвать, — ответил я. — Я не верю в моногамию, в то, что люди были созданы моногамными, и думаю, мы слишком легко принимаем на веру решения, принятые за нас другими». — «И все-таки это может сработать, даже если мы не были такими созданы?» — спросила Анна, перегнувшись через стол в порыве искренней заинтересованности. «Да, разумеется, но, не исключено, другое окажется еще лучше?» произнес я и почти задохнулся, увидев, до какой степени Анна согласна с моими рассуждениями — я не привык, чтобы их встречали кивком и улыбкой, полной энтузиазма. «Главное — сам принцип, — добавил я, чувствуя, как важно мне было произнести свой итоговый тезис. — Смысл не в том, чтобы попросту спать с другими. Совсем наоборот». И вопреки моей воле, во мне снова вспыхнула непонятная потребность в чем-то таком, чего мне не хотелось ни осмыслять, ни чувствовать, но от чего по мне вот уже два года шли трещины. «Кстати, я не рассказывал тебе, что родился с дырой в сердце?»
