Но мне так и не удалось сказать ни слова из того, что я обдумывал и готовил, потому что в то воскресенье дома у Лив царило совсем другое настроение, как будто нашего разговора, ссоры, ее отчаяния никогда не было. Конечно, со стороны Лив это была сверхкомпенсация, но таким образом стало совершенно невозможно вернуться к тому, что она явно хотела вычеркнуть, как будто это и вовсе не происходило.
«Какие идиотские вещи?» — переспросил я Олафа, когда он рассказывал мне о своем иррациональном поведении спустя неделю после воскресного ужина. Я насторожился и сжал кулаки в карманах спортивных брюк, инстинктивно готовясь защищать Лив самым примитивным способом. «Это слишком стыдно, не могу сказать», — ответил Олаф. «Нет, теперь уж говори», — настаивал я, силясь улыбнуться. Олаф молчал. «Не думай, что я останусь в стороне, если ты обманываешь Лив, — сказал я, не дождавшись ответа. — И если ты считаешь, будто я одобряю измены, то ты неправильно меня понял. Совсем наоборот, если человек был настолько глуп, что взял на себя обязательства, женившись, он должен или соблюдать их, или закончить все как положено». Я встал и, не раздумывая, приготовился к драке.
«Ну же, говори прямо», — наступал я. «Это не то, что ты подумал, — произнес Олаф. — Я не изменял ей». — «Не изменял?» — «Я просто больше так не мог — она не замечала меня, перестала ценить все, что у нас есть или когда-либо было, ты даже не знаешь, каково это — когда тебя не видят и в то же время так глубоко презирают; я попадал в ее поле зрения, только если она хотела меня в чем-то упрекнуть», — проговорил Олаф. «Да, это я уже слышал, но что ты сделал?» — нетерпеливо спросил я. «Я солгал ей, что влюбился в другую», — наконец пробормотал Олаф, и я никогда в жизни не видел, чтобы кому-то было настолько физически стыдно, как ему в ту минуту; казалось, Олаф сжался в несколько раз, он вертел пальцами и беспокойно переминался, красный и потный.
Когда до меня дошел смысл его слов, я захохотал и не мог остановиться. Это была настолько абсурдная постановка проблемы, к которой трудно отнестись всерьез, но и вместе с тем по-человечески понятная, и Олаф искренне мучился угрызениями совести. «Конечно, я расскажу ей, что это чушь, но сработало же, она почти пришла в себя. И хотя мне тяжело обманывать ее, я так рад, что она взяла себя в руки и понимает, как все серьезно», — снова заговорил он. «Олаф, дружище, все будет хорошо, Может быть, не стоит обо всем рассказывать друг другу».
После этого разговора Олаф стал заходить не так часто, и поначалу я решил, что ему неловко, но потом догадался: они с Лив постепенно снова стали близки, как и объяснил мне Олаф в один из своих последних визитов. «Это не так, как было раньше, — сказал он. — Хотя, наверное, неважно. Теперь мы честнее». Я кивнул, колеблясь между пониманием того, что меня использовали, и радостью за них обоих. Все, о чем говорил Олаф, лежало за пределами моего опыта.
— Это ты? — спросила Анна, подойдя к папиному книжному шкафу и вглядываясь в большую детскую фотографию, где я стою голенький между Лив и Эллен и держу их за руки на португальском пляже.
— Да, и, по мнению папы, это очень на меня похоже, — ответил я.
Папа считает, что искаженное выражение лица на снимке раскрывает всю мою личность: я одновременно улыбаюсь, щурюсь, выражаю сомнение и полную открытость — так он говорит.
— Какой милый мальчик, — произносит Анна, обернувшись к папе, который стоит у нее за спиной, принимая комплимент с широкой улыбкой.
Она делает инвестиции в меня, ведет себя как моя девушка, которая задумалась о будущем, анализирую я, перестав сопротивляться мыслям, связанным с новым, не вполне добровольно выбранным направлением. Анна гладит мое изображение, проводя пальцем по груди и маленькому шраму.
— Ты знаешь, что Хокон родился с дырой в сердце? — спрашивает папа.
— Папа, ну в самом деле! — смущенно протестую я, в основном потому, что уже рассказал Анне о моем пороке сердца и операции, усилив драматическую сторону событий, чтобы произвести на нее впечатление или, по крайней мере, вызвать интерес и сочувствие, даже материнский инстинкт. О господи, это безнадежно.
— Да, он мне рассказывал, — отвечает Анна. — Невероятная история.
Олаф смотрит на меня, но, прежде чем кто-либо успевает вставить слово, раздается звонок домофона.
«Ты так увлечен биологией — и не можешь справиться вот с этим?» — недоумевала Анна несколько месяцев назад, стоя на моей кухне. Она размахивала у меня перед носом половинкой перца, которую я с испуганным вскриком инстинктивно отбросил на противоположную сторону разделочного стола, обнаружив внутри то, что Анна назвала малышом. «Это же просто перчик-малыш», — сказала она. «Это не биология, это отклонение», — возразил я. Я даже не мог рассмеяться и отвернулся, когда Анна достала из перца полуоформившийся красный клубок и съела его: «Ладно, Адольф, давай я проверю остальные овощи на наличие отклонений и разберусь с ними, а потом мы продолжим».
Это было в январе, я пригласил ее к себе первый раз — на следующий день после того, как Эллен познакомила нас с Полом, и я почувствовал, что ее энтузиазм заразил меня. Я так волновался, что все мои мелкие неврозы проявлялись в два раза острее. До этого момента картина была понятной: бегущие по коже мурашки, липкие ладони, стремительный пульс при встрече с объектом моего интереса и желания; то же происходило во время моих предыдущих увлечений. Со всеми этими внутренними процессами и эмоциями я сталкивался и раньше, ничего особенного — кроме самой Анны. «Я влюбляюсь точно так же, как и другие», — ответил я Карстену, когда он однажды спросил меня, не хочется ли мне влюбиться по-настоящему. «Нет, что-то не похоже, — возразил он. — С влюбленностью приходит жажда обладания, этого нельзя избежать». — «Ошибаешься, мне не нужно обладать той, в кого я влюблен, мне хочется, чтобы она была свободна», — возразил я. Я действительно так думал и в прошлых отношениях переживал разве что мелкие вспышки ревности, вполне доступные рациональному осмыслению. Ничего даже отдаленно похожего на ту темную преисподнюю, в которую я сейчас погружался, теряя контроль над своим телом и мыслями.
Я увидел Анну на одном мероприятии. Мне хочется подавить в себе романтическое ощущение предопределенности нашей встречи, удивительно похожей на знакомство мамы и папы. Это была панельная дискуссия о писателях-женщинах и читателях-мужчинах, куда я неохотно согласился пойти, сопровождая маму — она никогда не ходит на такие мероприятия в одиночестве, из-за иррационального страха, в котором она прекрасно отдает себе отчет, и он только усилился после развода и расставания с Мортеном.
«Невозможно дискутировать на тему того, что читатели мужского пола предпочитают книги, написанные мужчинами. Это индивидуальный вкус», — сказал я. «Вот именно. По-моему, дело не во вкусе, а в том, что мужчины практически бессознательно считают книги, написанные женщинами, литературой для женщин, а книги, написанные мужчинами, — это просто литература, точка. Истории, созданные мужчинами, с мужчиной в качестве главного героя представляют интерес для всех, а вот истории, рассказанные женщинами о женщинах, интересны только другим женщинам, потому что касаются исключительно женских тем — чувств и детей, и, как считается, не выходят на более широкую проблематику. При этом писатель-мужчина, рассказывая о своем отце, гипотетически говорит о чем-то более универсальном», — произнесла мама почти на одном дыхании, возмущенно закатывая глаза. «До чего же устаревшая постановка проблемы! Но посмотрим. Литературный мир почему-то сильно отстает в борьбе за равноправие», — прибавила она. «Может быть, потому, что речь идет об искусстве и свободном выборе, который не поддается контролю», — заметил я. «Нет, во всем виноваты старые предрассудки, — возразила мама. — И еще больше — старые придурки».
Мама познакомилась с Анной первая. Анна напряженно слушала дискутирующих; я обратил на нее внимание, потому что она постоянно вертелась на стуле от раздражения, сидя в ряду передо мной, и так бурно качала головой, что ее кудри то и дело задевали соседа по лицу; она громко стонала, когда слышала слабые аргументы. Как бы то ни было, я был согласен с ее телесными возражениями, мне было даже приятно, что она вздыхает и стонет в правильных местах, как будто выражая мое собственное мнение. И все-таки мне показалось, что она любительница выступать, а мне такие совсем не нравятся. Из тех, что говорят, слушая звучание своего голоса, и не вычеркивают себя из списка выступающих, даже если их аргументы уже кто-то высказал; они не могут сдержаться под занавес встречи или лекции, когда все уже собрались расходиться и сидят на краешке стула, — в эту самую минуту поднимают руку, чтобы задать бессмысленный вопрос, хотя время, отведенное на мероприятие, истекло пять минут назад. Но Анна не задавала бессмысленных вопросов — ближе к финалу, но не превышая временные рамки, она сделала лаконичный комментарий об издательствах, медиа и роли критики, о том, кому предоставляется возможность высказывать свое мнение и к кому именно прислушиваются, и закончила острой шпилькой в адрес так называемых культурных людей с патриархальными ценностями, отчего несколько коротко стриженных затылков в первом ряду явно напряглись.
