Хокон уже заказал бутылку красного вина, и я попросила официанта принести бокал для меня. Хокон хотел наполнить бокал Эллен, но она прикрыла его рукой.

— Я опять пью антибиотики, — пояснила Эллен.

В последнее время ее мучают инфекции мочевыводящих путей.

— Ты, наверное, вносишь большой вклад в формирование глобальной устойчивости к антибиотикам. Ты же их пачками заглатываешь. Может, лучше попробовать клюквенный сок? — язвит Хокон.

— Не знала, что ты стал специалистом по инфекционным заболеваниям мочеполовой системы, Хокон. Есть ли вообще что-нибудь такое, чего ты не знаешь? Что-то, о чем у тебя пока не сложилось свое мнение? — Эллен закатывает глаза, но в то же время улыбается.

Этот обмен колкостями действует успокоительно, но я слышу, как гулко стучит мое сердце, и вглядываюсь в толпу туристов вдали, где-то среди них зажат Агнар и не может выбраться. Я делаю большой глоток вина и прикрываю глаза. На мгновение мной овладевает зависть к Хокону и Эллен: они свободны, ни за кого не отвечают и следят разве что за солнцем, едва пробивающимся сквозь плотный слой облаков над нами.

Мы редко встречаемся вот так втроем. Может быть, несколько раз за последние годы, когда Хокон стал старше, мы сходили выпить пива или пообедали вместе — и всегда это предлагала я либо Эллен. Она на два года младше меня, а Хокон на восемь лет младше Эллен, ему исполнилось тридцать в прошлом месяце. И только в последнее время он сам стал иногда звонить мне, и та дистанция, которая разделяла нас, когда Хокону было десять, а мне — двадцать, как будто немного уменьшилась, и уже взрослыми мы узнали друг друга заново, хотя иерархия по-прежнему чувствуется. По-моему, с Эллен у него совсем иные отношения, он встречается с ней чаще и общается теснее, чем со мной. Наверняка они чувствуют, что очень похожи друг на друга; так и есть: у обоих светлые мамины волосы и большие глаза. Эллен и фигурой напоминает маму: мягкая, полная, с изящными изгибами, она очень привлекательна. Я никогда не была такой, у меня худое, почти угловатое тело.

Я с радостью поменялась бы с Эллен, мне хотелось иметь тело, как у нее. В шестнадцать было просто невыносимо видеть, что у Эллен уже по-настоящему женственные формы и грудь больше, чем у меня, хотя она младше. Помню, мальчики из моего класса звонили нам домой и просили ее к телефону. Как же она меня тогда бесила! Я записывала в своем дневнике, что ненавижу Эллен, и находила для этого массу причин: она нытик, прилипала и вообще соплячка. Когда в довершение всего у нее раньше, чем у меня, появился парень — он садился за стол вместе с нами и играл волосами Эллен, — я сообщила маме, что хочу жить отдельно. Тогда я привела все мыслимые аргументы, не упоминая о сестре, но сейчас мне кажется, что мама обо всем догадалась. Я отмечала в дневнике, что мама брала меня на прогулку или за покупками, мы вдвоем ездили к бабушке с дедушкой, ходили в кафе или в кино; мама проводила со мной очень много времени — без Эллен. В своих записях я упоминала об этом мимоходом, вместе с впечатлениями от фильма, который мы тогда смотрели. Наверное, я попросту не задумывалась и не ценила совершенно очевидных маминых усилий, а может, мне было слишком неловко в поисках сочувствия признаться хотя бы дневнику, что моей младшей сестре во всем повезло больше, чем мне.

Я все еще различаю слабые огоньки этой постыдной и всепоглощающей зависти. Она вспыхивает, когда мы с Эллен идем по улице или сидим в кафе и я замечаю взгляды, устремленные на нее, или когда я рассматриваю наши детские фотографии, или — и это тяжелее всего — когда вижу, как она иногда разговаривает с Олафом, нет, вернее, как он с ней разговаривает. Я никогда не спрашивала его об этом, хотя меня с той же силой, что и в детстве, преследуют самые банальные вопросы: по-твоему, она красивее меня, ты выбрал бы ее, если бы мог? Я не решаюсь задать их даже во время самых страшных ссор, когда почти не отдаю себе отчета, что говорю и делаю. Сколько раз мне хотелось выкрикнуть имя Эллен ему в лицо, особенно в наши первые годы, но я вовремя останавливалась и набрасывалась вместо этого на коллег или подруг Олафа: «Думаешь, я не вижу, как ты на нее пялишься, вертишься вокруг нее?! — кричала я. — Ты всерьез считаешь, что у тебя есть шанс и ты можешь ей понравиться?» Все это было мелочно и постыдно, но все же лучше того, что мне на самом деле хотелось сказать.

Мы подружились с Эллен, когда нам чуть перевалило за двадцать. Я встретила Олафа, и тут выяснилось, что Эллен стала играть совсем другую роль в моей жизни. Внезапно она превратилась для меня в сестру, настоящего близкого человека, кому я могла довериться, она перестала служить воплощением того, кем я мечтала быть и не была. Тогда я училась журналистике и вместе с подругой снимала квартиру в районе Майорстюа, а Эллен все еще жила дома. После того как я переехала, мы с Эллен, кажется, около года почти не виделись — за исключением традиционных семейных праздников. Помню, как я радовалась своей жизни без Эллен, без зеркала, в котором каждое утро отражались все мои недостатки, как здорово было находить новых друзей, не имевших о ней никакого понятия. А потом появился Олаф, и все эти противоречивые чувства показались мне преувеличенными и детскими, и мы с Эллен постепенно сблизились. Затем родились Агнар и Хедда, и от всех переживаний осталось только смутное воспоминание о том, какой я была когда-то.

Два с половиной бокала вина и солнце, ощутимо обжигающее кончик носа, понемногу меня успокоили. Все-таки хорошо, что Олаф справился с ситуацией и Агнар увидит Колизей, и что у него такие родители, которые дают ему свободу вместе с ответственностью. Хорошо сидеть с братом и сестрой в римском кафе для туристов, пока мама рассматривает современное итальянское искусство, а отец бродит по Ватикану.

Я стараюсь больше не говорить вслух о том, как волнуюсь за Агнара. Эллен и Хокон уставились на меня с недоумением, когда я объяснила, что жутко переволновалась, даже не дойдя до кафе. Раньше мы много спорили на эту тему, и Хокон считает, что я слишком опекаю детей, ограничиваю их, устанавливая лишние правила, и в результате еще больше беспокоюсь. Эллен под большим впечатлением от нашего подхода к воспитанию, как она иронично замечала прежде; но в этом году она ни разу не высказала своего мнения, просто отмалчивалась, пока мы обсуждали детей. И хотя я прекрасно понимаю ее мысли, что мы с Олафом придерживаемся общей тенденции, не могу себе представить чего-то иного. Если я перестану окружать своих детей такой же непрерывной заботой, какую проявляют и другие современные родители, Агнар и Хедда лишатся того, что есть у всех остальных, они будут обделены.

— Почти половина второго, — Эллен прерывает рассуждения Хокона о том, как наши представления о больших итальянских семьях далеки от реальности: у нынешних итальянцев приходится в среднем чуть больше одного ребенка на семью.

— Хотя это свидетельствует об экономической рецессии и неэффективной семейной политике, никакой катастрофы здесь нет. Не надо стремиться к тому, чтобы рожать как можно больше детей. Напротив, — продолжает Хокон, — мир перенаселен.

Эллен перебивает его на середине фразы, громко передразнивая маму, которая неизменно, даже если никто об этом не спрашивал, смотрит на часы и объявляет время.

Мы много лет смеялись над маминой привычкой, это превратилось в традиционную шутку — сначала она была нашей с Эллен и Хоконом, потом стала нашей с Олафом и Агнаром. И в то же время мамины сообщения — всегда четкие, нейтральные, информативные. Пусть мы с удовольствием передразниваем ее интонацию, мы так привыкли напоминать друг другу и даже случайным собеседникам, который час, чтобы заполнить паузу, чтобы тактично завершить общение или просто поделиться полезной информацией.

Я смеюсь, глядя на Эллен. Она лучше всех умеет изображать других людей: Эллен внимательно наблюдает за ними, подмечая и схватывая мельчайшие движения, мимику, легкий наклон головы, особенный взгляд, и мгновенно превращается в маму, бабушку, подругу, известного политика или актера.