Беру такси до Уллевола. Я все больше убеждаюсь, что дело серьезное, раз все произошло настолько внезапно. Может быть, обширный инфаркт или тромб? Острая лейкемия? Вместе с беспокойством растут угрызения совести: я так злилась на маму, осуждала ее за то, что она приняла решение, которого я не одобряю. Час пик, такси едва ползет по пробкам, до ближайшей остановки трамвая или метро еще далеко, и у меня слишком высокие каблуки для того, чтобы бежать по скользким, слякотным улицам. Я откидываю голову на спинку сиденья, пытаюсь расслабиться, наблюдая за пешеходами на тротуаре. Мысли сливаются, путаются. Я с удивлением осознаю, что самым страшным в маминой смерти мне кажется то, что она не увидит моих детей.
Большую часть дня я думаю, что, судя по всему, у меня никогда не будет детей. Теперь я уверена в этом, и меня охватывает глубокое отчаяние, злоба и страх, — и все-таки мысль о детях так прочно укоренилась во мне, стала настолько привычной, что первой приходит мне в голову в критической ситуации, вытесняя все прочие. Мысль о моих неродившихся детях. Может быть, у нее физиологический источник и я перестану думать об этом после пятидесяти.
Я остаюсь в больнице после того, как остальные ушли. Приехали все — Хокон, Лив, папа и я. Мы стояли вокруг маминой кровати, и мама казалась расстроенной и испуганной, смущенной и усталой. Врач сказал, что боли в груди, скорее всего, вызваны панической атакой, маму госпитализировали потому, что в скорой помощи не могли исключить вероятность инфаркта. Мама была дома и читала, и вдруг ей стало трудно дышать, что-то больно кололо в груди. Вместо того чтобы позвонить врачу, она позвонила папе, тогда он сам вызвал скорую и, бросив все дела, как он сообщил нам, не вдаваясь в подробности, приехал в Тосен одновременно с медиками.
Что касается папы, у нею, по-видимому, впервые за долгое время было хорошее настроение, хотя он и старался его скрыть, пока мы находились в больнице; наверняка папа одновременно испытывал облегчение оттого, что у мамы нет ничего серьезного — можно только вообразить, о чем он успел передумать по пути в Уллевол, — и помимо своей воли радовался, убедившись наконец, что и ей расставание далось нелегко.
Я читаю вслух маме газету. Маму госпитализировали на ночь с ее согласия, и я не смогла оставить ее одну, когда разошлись все остальные. На больничной койке она вдруг стала казаться постаревшей, маленькой и хрупкой, очень испуганной. Она не ничего не объяснила нам, только сказала, что в последнее время произошло слишком много всего, и с явным нетерпением ждала, чтобы мы поскорее ушли, когда выяснилось, что ее состояние не опасно; ей было неловко до слез. Как всегда, Хокон первым уловил ее сигналы и понял, что лучше всего попросту дать ей отдохнуть. Мы попрощались и пошли все вместе, но, еще не покинув больницу, я остановилась и сказала Лив, Хокону и папе, что забыла в палате телефон. Потом зашла в киоск, чтобы купить газету, бутылку минеральной воды с газом и плитку шоколада — мамин традиционный набор для любой поездки продолжительностью больше часа, и вернулась в палату. Мама плакала, пока меня не было, но, увидев меня, улыбнулась и отерла рукавом слезы. Я сняла зимние сапоги, села на стул рядом с мамой и положила ноги на край ее кровати. «Вот, послушай», — сказала я и начала читать вслух рецензию на роман иностранного автора, которого она любит.
Маме выписали успокоительные, и пока я читала ей отрывки статей, изредка вставляя свои комментарии, она уснула. Я подождала некоторое время, чтобы убедиться, что мама крепко спит, потом подоткнула одеяло, устраивая кокон, как мы с Лив это называли, когда были маленькими. «Мамочка, сделай нам кокон», — просили мы, чтобы она плотно подоткнула одеяло со всех сторон и мы лежали, как куколки. Мама сейчас похожа на ребенка. Я тихонько погладила ее по влажному и теплому лбу.
Выйдя из больницы, я села на скамейку у входа. Мне не хочется возвращаться домой к Симену, поразительно, что я даже не позвонила ему рассказать, что случилось. По правде говоря, моей голове и телу впервые за долгое время стало легче, вот уже несколько часов я свободна от движущихся по кругу мыслей о себе, Симене и нашем бездетном будущем; меня заботило только случившееся с мамой, и это привело меня к раскрепощающему осознанию собственного эгоизма — точно заново обнаружить, что и у других людей бывают проблемы. Мне вспоминается папино выражение лица в больничном коридоре, его явное облегчение — и не только оттого, что у мамы не нашли ничего серьезного, и как поэтому было стыдно маме: она нечаянно выдала свой страх, который старалась скрывать. Конечно, ей страшно, думаю я про себя, конечно, он тревожится о ней и последствиях для нее. И дело не в том, что мой внутренний ребенок радуется, убедившись, что родители беспокоятся друг о друге, в этом плане я не питаю надежд, меня переполняет сочувствие к ним обоим. Я пробую представить себе нас с Сименом через тридцать лет. Раньше мне казалось, что наша жизнь будет так переполнена событиями, темами для разговоров, занятиями, что мы никогда не превратимся друг для друга в привычку. Сейчас я уже отчетливо представляю, как мы будем молчаливо сидеть за завтраком, лишь изредка повторяя сказанное много раз. Думаю, мне было бы тяжелее перенести это, чем если бы Симен вдруг упал замертво во время разговора и мы навсегда потеряли друг друга.
Впервые я не испытываю ни злости, ни горечи, ни грусти при мысли о разводе родителей, мне жаль их и их утраты, и тоскливо наблюдать, как они разрываются между сожалением о том, что приходится оставить друг друга, и параллельным — более острым — желанием чего-то иного, большего.
Праздники растворяются в гормональной карусели. Я выхожу из себя, то и дело смеюсь, меня переполняет отчаяние и такая нежность, что не знаю, куда деться. Гормональные таблетки, которые я принимаю ежедневно, чтобы совладать со своим дисфункциональным телом, свирепствуют в каждой моей клетке и мысли, и промежуточных вариантов нет. Я отдаю себе ясный отчет, но ничего не могу с этим поделать, контроль утрачен. Но так даже легче — расслабиться и дать волю эмоциям.
«У вас есть право на три попытки, которые будут оплачены государством», — прямо в канун Рождества сообщил нам с Сименом доктор. Мы сидели в его кабинете, и Симен не произнес ни слова, пока доктор описывал нам процесс искусственного оплодотворения. Я ощущала отвращение Симена, и мне самой казалось абсурдным сидеть и слушать, как кто-то объясняет чисто механически, что должно быть естественными, интимным опытом создания нашего собственного ребенка. Надежды больше нет, наш ребенок будет зачат в лаборатории, в пластиковой чашке. Я погуглила картинки; трудно представить себе более далекое от теплых тел в теплой постели, переполненных теплым чувством надежды: маски, пластиковые перчатки и шприцы. «Но если это наша последняя соломинка, значит, надо попробовать», — полувопросительно сказала я, когда мы вышли. Симен кивнул. «Наверное, да, — произнес он и тут же поправился: — Конечно, надо. Но тебе же будет плохо от всех этих побочных эффектов». — «А терпеть их придется тебе», — улыбнулась я.
Но Симен не хочет терпеть ни их, ни меня. Он уходит минимум по четыре раза за день, и я тоже не в состоянии сдержаться. «Если ты перестал надеяться, — кричу я ему в спину, — зачем ты вообще со мной возишься? Никто не заставляет тебя жить со мной; может, просто пойдешь и найдешь себе женщину, которая даст тебе то, что ты хочешь?» Симен ничего не отвечает — как и на мои признания в любви, которые начинаются несколько секунд спустя, как только меняется мое настроение и мысли и я принимаюсь рассказывать о том, какой он терпеливый, и как ему тяжело со мной, и как без него я бы ни за что не справилась. «Ты для меня все, — повторяю я. — Правда все, поверь мне». Я догадываюсь, что проблема не в том, что Симен мне не верит, скорее наоборот, он знает, что весь этот год я держалась только за него, у меня больше нет других вариантов; из-за этого Симен стал нервным и беспокойным. Теперь я просто не могу уйти от нее — так, наверное, он говорит своим друзьям, — не хочу быть ублюдком. И чтобы Симен остался, я одновременно пытаюсь подольститься к нему, произвести на него впечатление и разыграть ту единственную карту, что есть у меня на руках, — его сострадание и совесть. Ведь Симен — хороший и правильный, и если он бросит меня сейчас, потому что я не могу иметь детей, это превратит его в такого человека, каким ему не хотелось бы стать, каким он не хотел бы себя видеть — и ни в коем случае не хотел бы представать таким перед другими людьми.
