Сообщаю Хьерсти, что у мамы теперь новый мужчина, хотя Хокон и объяснил потом, что мама вовсе не рассматривает его в качестве возлюбленного и ее скорее смущает то, что все происходит так быстро. Я не нахожу у Хьерсти ни малейшего сочувствия: она внушает мне, что надо перестать быть такой эгоисткой и порадоваться за маму. «Будь взрослой», — говорит она. Я вяло соглашаюсь, но не придаю никакого значения ее словам — это стремление оправдать собственный выбор.

Мне совершенно не хочется идти домой, и я заказываю еще пива. Мне не удалось сказать Эллен и Хокону то, что я планировала. Ведь это не мы развелись, собиралась сказать я, нам надо держаться вместе. Я воображала, как буду утешать их, успокаивать, помогу им расставить все на свои места. А получилось наоборот: это я паниковала и пребывала в заблуждении, полагая, что Эллен и Хокон чувствуют то же самое, что у нас должно быть одинаковое восприятие ситуации, что основания их жизни тоже рассыпались вдребезги, — но только ты, говорю я себе, только ты оказалась настолько глупой, чтобы выстроить свою жизнь на иллюзии чего-то настоящего, а Эллен и Хокон давным-давно все раскусили. Я быстро пью, чтобы заглушить стыд.

Подходит мужчина и просит разрешения сесть рядом со мной. Я показываю на ближайший стул у барной стойки, хотя за нами много свободных столиков. Он заказывает пиво, проверяет свой телефон и спрашивает, как прошел мой день. Я смеюсь. Он согласно кивает.

— Да, все это абсурдно, конечно, — говорит он, показывая мне на экране телефона статью о выборах.

— Абсурдно то, насколько мы озабочены выборами в США, — отвечаю я; в голове начинает приятно шуметь.

Повторяю несколько аргументов Хокона, он не соглашается. Мы сидим и спорим, и только спустя полчаса и выпив еще одно пиво, я замечаю, что подстраиваюсь под него, что-то в нем ищу. А может, пусть все летит к чертям? «Но у меня есть дети», — говорю я еще через час и после нескольких бокалов; мы вышли из бара покурить. Он отвечает, что не пытался меня клеить, он счастливо женат, ему было приятно со мной разговаривать. Мне даже не стыдно за это недоразумение, я смеюсь и повторяю: «счастливо женат». Он кивает. Я благодарю за сигарету, застегиваю молнию куртки и отправляюсь домой пешком, а придя, ложусь на диван и засыпаю.

Меня будит Агнар, у него раздраженный вид.

— Чего ты тут лежишь?

Голова раскалывается, во рту пересохло, низкое ноябрьское солнце бьет в глаза через окно, обнаруживая серый слой пыли и грязи на обратной стороне стекла.

— Сколько времени? — спрашиваю я.

— Почти десять.

Значит, Олаф с Хеддой уже встали, а я не слышала. Может, Хедда ведет себя тише, когда с ней Олаф, или это я спала настолько крепко, хотя кухня прямо за стенкой.

У меня гибкий график, и изредка бывает так, что я работаю по утрам дома. Я внушаю себе, что Олаф не будил меня именно поэтому, что это забота, а не демонстративное пренебрежение.

— Почему ты не в школе? — спрашиваю я Агнара.

— Сегодня четверг, — бросает Агнар и поворачивается, чтобы идти на кухню.

— А, ну да, — говорю я и замечаю, что он одет в спортивную форму.

— Как твои тренировки? — Мне приходится сдерживать рвоту, и конец предложения тонет в этом усилии; лицо Агнара становится жестким.

— Да пошла ты. — Он с грохотом захлопывает дверь на кухню.

Впервые в жизни я лгу своему начальнику. Пишу сообщение, что Хедда заболела, мне нужно сидеть с ней, и отправляю, не успев одуматься. И холодею от страха при мысли о возможных последствиях: кто угодно, проходя мимо садика, может увидеть, как здоровая и веселая Хедда играет в песочнице прямо у забора, или столкнуться с Олафом и Хеддой по дороге домой. Я раздумываю, не забрать ли ее, но тут вспоминаю, что сегодня они делают рождественские открытки и вчера Хедда весь день не могла этого дождаться.

Входя в душ, слышу, как грохнул входной дверью Агнар, и встаю на цыпочки, чтобы мельком увидеть его в высокое окошко над ванной. Его спина исчезает за изгородью. Он отдаляется от меня, я больше не чувствую его так, как раньше. Я вздрагиваю, когда холодная вода касается груди и живота, но заставляю себя стоять под душем, пока не станет тепло. Надо было пойти за Агиаром и поговорить, пока он не ушел. О чем сейчас он думает, мой человечек? Не знаю, что я должна была ему сказать, как с ним разговаривать; теперь он слишком взрослый, чтобы можно было лгать, и слишком юный, чтобы понять. А как быть с тем, что посередине?

Год назад, однажды вечером я стояла на пороге комнаты Агнара и смотрела, как он спит; каким невероятным мне казалось то, что он лежит и видит свои собственные сны, что его растущее тело накапливает собственный опыт и переживания независимо от меня, вне моего контроля. Я лишь создала его, и вот, тринадцать лет спустя, он лежит здесь и существует совершенно сам по себе, со своими мнениями, мыслями и секретами. Когда мимо проходил Олаф, я взяла его за руку и прошептала ему на ухо все, о чем думала. Олаф кивнул и сказал: «И представь себе, как много ему еще предстоит пережить и узнать». Я сжалась при мысли о его подростковом возрасте, о разочарованиях и эмоциях, которые собьют все прежние ориентиры, но в ту минуту не могла себе вообразить, что перестану понимать его и не смогу с ним разговаривать — ведь это был Агнар, мой сын.

Я выхожу из душа через полчаса, вытираюсь и завязываю полотенце на голове в тюрбан. Чищу зубы и полощу рот, он все еще терпко пахнет алкоголем и сожалением о вчерашнем. Наношу увлажняющий крем, моя кожа как будто стала на три размера меньше. Открываю дверь и сталкиваюсь с Агнаром, он идет в свою комнату.

— Короткая получилась пробежка, — говорю я.

Он отворачивается и смотрит в стену, проходя мимо, — и вдруг я понимаю, что стою голая и Агиару стыдно. Я не смогла бы удержаться от смеха, если бы это не подчеркивало отчужденность, возникшую между нами. Агнар вырос с естественным отношением к наготе, к этому исподволь стремился Олаф; по его теории, так у Агнара и Хедды возникнет здоровое восприятие собственного тела — и в детстве, и позднее. А сейчас Агнар проскользнул в свою комнату, не взглянув на меня и не ответив. Я иду в спальню и ложусь под одеяло, оно холодит мою разогретую кожу. Похмелье опустошает тело, сердце стучит тяжело, а нервы выступили на поверхность.

Я не могу уснуть. Включаю компьютер и пытаюсь работать; вообще-то мне надо подготовить длинный материал о старении населения, которое приобрело угрожающие темпы несколько лет назад, но с тех пор утратило сенсационную остроту. Мы с коллегой даже сходили посмотреть модель квартиры с электронным управлением, которое должно заменить живую помощь по дому. Беспощадно спокойный женский голос активируется и обращается к тебе, если ты, к примеру, забудешь выключить плиту или собралась на улицу среди ночи. «Сейчас половина второго ночи. Ты уверена, что хочешь выйти на улицу, Верит?» — мягко спросил голос, когда наш сопровождающий установил время и открыл дверь. Предвкушая произведенный эффект, он взглянул на нас и произнес: «Это будущее, дамы». Не знаю, подразумевал ли он наше будущее или вообще. «Боже, — сказала моя коллега на обратном пути в офис, — ни за что не стану старой. Во всяком случае — одинокой».

Я отправляю несколько электронных писем потенциальным участникам интервью, указав в теме письма «Пожилые нового поколения». Может быть, это звучит снисходительно? Я представляю себе маму, но тут же встряхиваю головой, после шестидесяти пяти они должны спокойно относиться к тому, что их называют пожилыми. Вспоминаю, что папа воспринял как личное оскорбление, когда ему после очередного дня рождения автоматически стали присылать с почтой журнал «Нам за 60»; не сомневаюсь, что на следующее утро он бегал в два раза дольше и быстрее.

Мне не удается сосредоточиться дольше чем на полчаса, и приятно думать, что на этот раз можно свалить вину на вчерашнее, хотя в последние месяцы мне точно так же трудно было сконцентрироваться и в трезвом состоянии. Я захлопываю крышку ноутбука, лежу и слушаю, как Агнар принимает душ, сушит волосы феном, собирает рюкзак, сбегает вниз по лестнице в характерно неравномерном ритме, входит на кухню — представления не имею, есть ли у нас еда в холодильнике; надеюсь, Олаф купил, — ставит что-то в мойку, выходит в коридор, надевает обувь, грохочет дверью. Не крикнув «пока». И внезапно самым важным оказывается остановить его, прижать к себе, понять; мне хочется побежать за ним, но я по-прежнему лежу.