— Вы про выборы? — спрашиваю я.

— Да, я говорю, что Хокон наконец-то получил то, что хотел, — отвечает Эллен.

Оба смеются.

— То есть? — не понимаю я. — Чего ты хотел?

— Чтобы выбрали Трампа, — говорит Эллен.

— Серьезно?

— Да нет, конечно, — отвечает Хокон. — Мое мнение вообще никак не изменилось.

Я пытаюсь вспомнить, какого же мнения придерживался Хокон, но, поскольку оно меняется каждый год, если не каждый месяц, не уверена, что успеваю отслеживать.

— И? — с улыбкой переспрашиваю я.

— Во-первых, это так дико, что множество людей имеют мнение по поводу выборов в другой стране — просто потому, что это США. Во-вторых, мне, собственно говоря, плевать, кто там победил, если это не Сандерс. Он был самым интересным из кандидатов, симптомом каких-то перемен, как теперь говорят о Трампе. Хотя Хиллари все-таки лучше, — заключает Хокон.

Трудно сказать, насколько независима его точка зрения, она так похожа на все прочитанное мною в статьях, и я киваю, хотя не уверена, что согласна. Мои собственные взгляды постоянно колеблются в унисон прочитанным статьям, и последняя из них всегда перевешивает. Хокон много раз ловил меня на этом: ты же вчера говорила совсем другое, ты попросту всегда соглашаешься с тем, кого услышала последним. Несколько раз я тоже замечала, что его оценки основательно изменились с тех пор, как мы виделись, но тогда Хокон развертывал длинный ряд аргументов, объяснявших все нюансы его позиции, которых я не уловила, и наконец заявлял, что он не меняет свое мнение, а лишь корректирует его в соответствии с новой информацией.

— А почему ты называешь Дональда по фамилии, а Клинтон — по имени? — спрашивает Эллен.

Хокон смеется.

— Прошу прощения, в прошлый раз не усвоил.

В прошлый раз. Мне не приходило в голову, что Эллен и Хокон могли общаться и без меня, и это меня немного пугает. Поскольку ни один из них не стремился встретиться со мной, автоматически следует предположить, что разрушено нечто связывающее нас троих.

Я сижу и прислушиваюсь, есть ли другие признаки, что Эллен и Хокон поддерживали общение, помимо их непринужденного тона, выражения лиц и смеха — все это так непохоже на тягостное молчание, к которому я готовилась. Мне представлялось, оно вынудит нас заговорить о том, что случилось и почему мы как по команде отдалились друг от друга.

После целого часа разговоров ни о чем, непривычно скользивших по поверхности, наступает короткая пауза и долгожданная тишина.

— Я так давно не видела вас обоих, — начинаю я.

Хокон делает новый глоток. Эллен смотрит на меня, ожидая продолжения. А я не знаю, что сказать дальше, не могу подобрать слов, чтобы выразить то, о чем я думала в последние месяцы, и как все стало рассыпаться. Ни один из них не приходит мне на помощь. Я делаю глубокий вдох.

— Что все-таки произошло? — спрашиваю я, и вдруг меня охватывает страх лишиться их, лишиться контроля, лишиться всего; мне нужно проглотить слюну.

С лица Эллен сходит улыбка, не покидавшая его все это время; она отводит глаза в сторону, ее рука приглаживает волосы, замирает возле уха, теребит серьгу. Хокону, кажется, неуютно, он смотрит в свой бокал.

— Ты о чем? — задает вопрос Эллен.

А я не понимаю, что она имеет в виду. Я ждала, что Эллен прямо выскажет свое мнение, как и всегда, поведет разговор, стоит мне его лишь начать, будет спорить или негодовать, выплескивая все эмоции, запертые во мне, найдет слова для хаоса. Если знать Эллен не так хорошо, можно было бы подумать, что она абсолютно спокойна, — но Эллен никогда не бывает абсолютно спокойной, и это ее выдает. Она притворяется, и я чувствую себя смелее.

— Просто мне кажется, что мы вдруг почти перестали общаться, — говорю я.

Как обычно, я ничего не жду от Хокона, и тут становится ясно, что это противостояние с Эллен и я считаю виновной именно ее, ведь Хокон слишком маленький, чтобы понимать или отвечать за что бы то ни было, — я ловлю себя на этой мысли и внимательно смотрю на него, тридцатилетнего ребенка с пороком сердца. Нет, он заслуживает не больше сострадания, чем мы, чем все остальные.

— Почему вы оба отдалились? — спрашиваю я у Хокона.

— Я не отдалился, — протестует он. — О чем ты вообще? Это же ты перестала выходить на связь.

Мое отчаяние и тревога пытаются прорваться в гневе.

— Вот именно! — теперь я говорю громче. — Видишь, что бывает, если я перестаю звонить? Наступает тишина. Это о чем-нибудь говорит тебе, Хокон? А? Ты-то вечно дожидаешься, когда тебе позвонят, пригласят на ужин, все тебе организуют.

— Хватит, Лив, тебе надо успокоиться, — вмешивается Эллен.

— Это не мне надо успокоиться, а вам надо осознать!

— И что же мы должны осознать? — Эллен выглядит искренне заинтересованной.

— Что вы, как всегда, взвалили на меня всю ответственность. За все. Вы воспринимаете как должное, что я все беру на себя. И продолжаю это делать даже теперь, а вы сидите тут, будто ничего не случилось, — говорю я, хотя на самом деле мне хочется закричать: неужели вы не боитесь потерять меня, как я боюсь потерять вас?

— Я не воспринимаю это как должное, к тому же это неправда — я часто сама выхожу на связь, — отвечает Эллен.

— Да, но ты не берешь на себя ответственности, никогда, никакой, ты никогда не предлагаешь нам встретиться втроем, и не ты приглашаешь на ужин — этого не делает ни один из вас, а теперь вы предоставили мне отвечать и за это. — Я почти кричу.

— За что за это? — спрашивает Хокон.

— За всю эту ситуацию. Вы просто исчезли и дожидаетесь, пока я наведу порядок, чтобы вам самим не пришлось разбираться ни с мамой, ни с папой, ни с хаосом, который они создали. Они разрушают все, что было нашей жизнью, и, растоптав нас, идут дальше, не оглядываясь. И никто не хочет признавать или хотя бы задуматься над тем, что мы жили во лжи, — кричу я в отчаянии и замечаю, что размахиваю руками, но не могу их удержать.

Оба выглядят ошарашенными, на минуту становится тихо.

— Нет, Лив, мы не жили во лжи, и даже если мама и папа решили развестись, мы остаемся сами собой, мы же сидим здесь вместе, втроем, — произносит Эллен. — И на самом деле я довольно часто разговариваю и с мамой, и с папой, общаюсь с ними, может быть, даже больше, чем ты, насколько я знаю.

По-видимому, все больше общаются между собой, чем со мной. На это невозможно ответить, такая модель мне незнакома, мы поменялись ролями.

— Кроме того, они сами создали эту ситуацию, — продолжает Эллен. — Ты ничего не сумела бы сделать, Лив. Мама с папой должны нести ответственность за свои решения, и, честно говоря, похоже, что особенно мама твердо уверена насчет развода и начинает новую жизнь.

Эллен многозначительно смотрит на меня.

— Почему именно мама? В чем заключается ее новая жизнь? — спрашиваю я, переводя взгляд с Эллен на Хокона и обратно; я нервно сглатываю.

— Ну, я имею в виду этого… как его? Мортен? — Эллен обращается к Хокону.

Хокон кивает. Мой внутренний ребенок восстает против взрослого здравого смысла и побеждает, я почти не могу дышать. Как об этом узнали Эллен и Хокон? Почему мама решила рассказать им, а не мне?

— Боже мой, прости, я думала, ты в курсе, — поспешно добавляет Эллен, заметив мою реакцию.

— И потом, они не вместе, — Хокон пытается сгладить неловкость.

— Они просто друзья, — выговаривает Эллен, пародируя бабушку; она смеется, пытается шутить, чтобы поднять нам настроение, но ни я, ни Хокон не реагируем.

Из меня выпустили воздух. Внезапно я понимаю, что все это время верила: они справятся, кризис пройдет, все пройдет.

Я думаю об Олафе, который остался дома, о том, удалось ли ему уложить Хедду. Потом представляю себе папу, одиноко сидящего в своей квартире. Я не в силах собраться с мыслями.

Попрощавшись с Эллен и Хоконом, иду в бар в район Грюнерлёкка. Звоню Хьерсти, моей подруге, которая только что развелась с мужем; она была одной из немногих, с кем я общалась в последние недели. И больше никому не рассказывала о разводе, не решаясь взглянуть в лицо собственного страха, увидеть возникшие из-за него трещины; к тому же я была уверена, что все это временно.