Я сидела на стуле в лаборатории с иглой-бабочкой в вене, когда пришло сообщение от мамы с Сицилии; она спрашивала, дома ли кто-нибудь из нас. «Можно я проверю телефон?» — спросила я лаборанта, когда мы оба услышали сигнал о новом сообщении из моей сумки, стоявшей на палу радом со мной. «Нет, сейчас нельзя двигаться», — спокойно ответил он. Я заранее предупредила его, что в мои вены очень трудно попасть: «Родителей всегда утешало, что наркоманки из меня не выйдет». Он снисходительно улыбнулся мне как пациентке, которая все знает лучше; его улыбка потухла при пятой попытке поставить иглу, когда он снова промахнулся мимо вены, почти незаметной глубоко под кожей; она совсем исчезла, и тогда он принялся за мое предплечье, вооружившись детской иглой. Я смогла прочитать сообщение только полчаса спустя, выходя из клиники и уже опаздывая на встречу; я волновалась из-за анализа и уловила только, что мама спрашивала, дома ли кто-нибудь, а Лив ответила, что она.

Об этом сообщении я вспомнила через несколько дней, когда ехала навестить коллегу, которую положили в больницу в Уллеволе. Она дошла до предела, как говорили в офисе; непонятно, что именно они хотели этим сказать. Я нервничаю, потому что не знаю, в каком она состоянии, и вообще плохо умею обращаться с больными. «Но она не больна, — сказали мне коллеги, — просто нервное истощение». Некоторые, по-видимому, винили меня, потому что она должна отчитываться именно передо мной, то есть я вроде как ее начальник, хотя никогда себя им не называла и дала понять другим, что для меня это доисторическое понятие. Они считают, что мне следовало бы заметить. Мне же бросалось в глаза только то, что она получает больше заданий по мере расширения ее компетенций. «Нет, это типичный синдром отличницы», — возразила Кристин, и ее лицо приняло особенно проницательное выражение. Кристин называет себя моим шефом. Я не сумела сдержать раздражения, хотя и знаю, что слишком легко стала выходить из себя в последние полгода или даже больше. «Ты отдаешь себе отчет в том, насколько это токсичное высказывание? — спросила я. — Получается, если женщина много работает и устает, у нее сразу синдром? Я сочувствую Камилле, раз ей сейчас тяжело, но доводить себя до переутомления это не значит быть отличницей. Будь она умной девочкой, она соотносила бы нагрузку со своими способностями, как все остальные. Никто ее не перегружал». И вдруг я поняла, что не могу утверждать этого, поскольку совершенно не помню, кто что делал в этом году, не помню ни проектов, ни совещаний. Возможно, я действительно слишком многое переложила на плечи других? Кто бы мог подумать, что я с таким равнодушием стану относиться к работе, к тому, что на протяжении многих лет было самым важным в моей жизни.

Размышляя об этом, я снова вспоминаю мамино сообщение, а потом и саму маму. Как они с папой постоянно говорили о своей работе, всегда много трудились и любили свое дело. Разговоры в нашей семье почти неизменно вращались вокруг работы родителей или близких тем. Ценность труда не подвергалась сомнению, пусть о ней и не говорилось прямо; я не задумывалась над этим до сих пор, когда вдруг оказалось, что работа перестала быть для меня главным.

На обратном пути надо будет заскочить в Тосен.

Еще издали я замечаю свет в окне кухни — значит, мама уже вернулась с отдыха.

В последний раз мы виделись за ланчем в конце августа. Это случилось сразу после моего первого приема у врача. Понятия не имею, о чем мы тогда беседовали и как я себя вела, помню только, что мне невыносимо хотелось рассказать маме обо всем, но я понимала: потом буду жалеть. Удивительно, как она все еще крепко держится за роль матери, хотя уже много лет подряд уверяет, что сняла с себя материнские обязанности, потому что дети выросли. «И все равно никогда не перестаешь быть матерью», — добавляет она при случае.

В двадцать с небольшим я часто думала, когда же перестану зависеть от родителей; ведь они сами сделали этот шаг много раньше тридцати. И вот тогда я осознала, что, вероятно, это случится не совсем так, как в моих мечтах о том, что однажды я стану взрослой и перерасту их интеллектуально; в действительности все происходит медленно и постепенно. Сейчас у меня лишь изредка возникает потребность о чем-то рассказать или попросить совета, теперь ситуация обратная: мама многим делится со мной, а я неохотно говорю о себе и своих делах. Моя жизнь принадлежит мне самой, это не просто часть жизни родителей. Не знаю, испытывают ли то же чувство Хокон и Лив, скорее всего нет — они по-прежнему очень привязаны к маме и папе, и совсем иначе, чем я. Возможно, так получилось потому, что мама с папой всегда уделяли мне меньше внимания, чем другим, полагая, что я и сама справлюсь — достаточно установить определенные рамки.

Я не сразу выхожу из машины. Помню, в детстве папа играл со мной и Лив, высаживая нас у дома. Он садился на корточки, чтобы его было не видно из окон автомобиля, а потом вдруг выскакивал с противоположной стороны. И как стало скучно, когда Лив выросла и не хотела больше играть, она дулась и даже не притворялась, что ей страшно, когда папа подпрыгивает перед ее окном.

Мама выходит в прихожую посмотреть, кто пришел, и ее взгляд полон такой надежды, что мне становится неловко одновременно оттого, что это всего лишь я, и оттого, что я не приезжала раньше. Мы обнимаемся; от мамы всегда исходит ее особенный, мамин запах — интересно, остальные тоже его ощущают или же она так пахнет только для меня? Я думаю о том, как буду пахнуть для своих детей я, какие чувства у них будет вызывать мамин запах.

— Как раз собиралась перекусить, — говорит мама. — Тебе тоже хватит. Поешь со мной?

Я киваю. Мне становится грустно при виде одинокого прибора на кухонном столе, на обычном мамином месте. Рядом стоят зажженные свечи и бокал вина. И хотя наши с Лив и Хоконом места тоже не заняты, только папин стул кажется пустым. Мама словно бы этого не замечает, и до меня вдруг доходит, что она так живет уже несколько месяцев. Это ее собственный выбор, мне нечего ее жалеть — если бы она хотела, могла бы по-прежнему сидеть тут вместе с папой.

За едой мы болтаем о рукописи, которую мама читала на Сицилии: бывший коллега прислал ей текст начинающего автора, и у мамы сложилось двойственное впечатление. Она старалась отнестись к тексту доброжелательно; по ее мнению, там много удачных находок, но до чего же эти молодые писатели склонны к самокопанию и поглощены собой; зачастую они попросту хотят самовыразиться и привлечь к себе внимание.

После ужина мы вдвоем сидим в гостиной, которая выглядит опустевшей и голой, хотя я и не могу определить, что именно папа забрал с собой, чего тут не хватает.

— Тест на память, — бормочу я.

— Что-что? — переспрашивает мама.

— Нет, ничего. Просто здесь как-то странно без папы.

— Да, странно. Мне тоже так кажется.

— Правда?

— Конечно, очень непривычно вдруг оказаться одной.

— Вдруг? — повторяю я. — Вы вроде бы долго это обдумывали.

— Так и было, так и есть, не надо иронизировать, — возражает мама, пожимая плечами, словно бы стряхивая с них весь этот разговор.

— Но зато я кое-чему научилась. Посмотри, я прибила новый порожек у двери на веранду, и больше не сквозит, — говорит мама, проводя рукой по полу. — Потрогай сама.

— Да, здорово получилось, — отвечаю я с улыбкой, соглашаясь сменить тему. — Хорошо, что ты такая умелица.

Мама годами жаловалась на сквозняк, и непонятно, почему нужно было дождаться папиного переезда, чтобы положить новый порожек, учитывая, что она прекрасно умела работать с деревом. Я не задаю этого вопроса, потому что молоток, так и оставшийся лежать на подоконнике, напоминает мне, что наступит день, когда мама уже не сможет справляться с такими вещами самостоятельно и они с папой будут все больше нуждаться в помощи. До сих пор это не казалось актуальной проблемой, но теперь трудно отделаться от мысли, что они оба одиноки и стареют. А если вдруг с кем-то из них что-нибудь случится? Раньше было спокойнее, потому что они были вдвоем и помогали друг другу или, по крайней мере, присматривали друг за другом, но теперь этого нет.