Доктор проявил гораздо большее понимание, чем я ожидала. Мне казалось, он начнет объяснять, что год вовсе не такой долгий срок, многим требуется гораздо больше времени, сейчас нет никаких поводов для беспокойства. Но ничего подобного он не говорит. «Да, здесь что-то не так», — задумчиво произносит он, выслушав мою историю во всех подробностях. Я давно заучила свои слова: не хочу показаться истеричкой — так, чуть обеспокоенной, я пришла, собственно, получить хороший совет. Рассказываю о Симене, о себе, о маминых трудностях с Хоконом, о моем цикле и контрацептивах. Никаких диагностированных заболеваний, лекарства не принимаю, абортов не было, но и детей тоже. «Я немного погуглила эту тему», — признаюсь я наконец, пытаясь улыбнуться. Доктор не улыбается, только кивает. «Что-то здесь не так», — повторяет он, и мне приходится собраться с силами, чтобы не разрыдаться. Он задает мне еще несколько уточняющих вопросов о моем образе жизни и организме. Труднее ответить на вопросы о моем психологическом состоянии, чем физическом; раньше было наоборот.
Сейчас я знаю свое тело лучше, чем когда-либо прежде. Чувствую каждый нерв и спазм; больше года я прислушивалась к себе и теперь отчетливо ощущаю все. До этого я никогда не задумывалась и не обращала внимания, как много всего действует и работает во мне — сжимается, урчит, щекочет, ноет, течет, пахнет, чешется, дрожит; постоянно что-то происходит, и нервы посылают мне сигналы, которых я раньше не опознавала. Теперь я замечаю самое мелкое изменение и движение. Я стала воспринимать свое тело совершенно иначе, и мое восприятие выходит далеко за пределы эстетичности или самолюбования. Помню, как в начальной школе учитель рассказывал нам, что тело — это самая сложная машина в мире, с сотнями тысяч маленьких деталей, которые должны уметь функционировать и сами по себе, и все вместе, чтобы целое, то есть ты, и ты, и ты, — говорил он, указывая на нас поочередно, — тоже могло работать.
— А ваш партнер сдавал анализы? Есть ли у него заболевания, которые оказывают влияние на качество спермы? — спрашивает доктор, сделав какие-то записи на своем компьютере.
— Вряд ли, ему всего тридцать пять, — отвечаю я.
Я не спрашивала Симена, не сомневаясь, что дело исключительно во мне; к тому же он наверняка рассказал бы, если бы с ним оказалось не все в порядке. Симен — самый честный из известных мне людей, и он никогда не позволил бы мне переживать из-за того, что со мной что-то не так, если бы проблема была в нем.
— Для мужчин, как правило, возраст не так важен, — объясняет доктор. — Как известно, в теории мужчина сохраняет репродуктивные способности на протяжении всей жизни.
— Значит, дело в моем возрасте, в том, что я слишком долго откладывала? — Мой голос дрожит, чего никогда не бывало со мной прежде, а теперь это напоминает манеру говорить, которую я привожу своим подопечным политикам в качестве отрицательного примера: слабый, прерывистый звук.
До сих пор я не чувствовала себя старой. И не боялась постареть — нет, не закрывала глаза на то, что мне скоро сорок, просто не думала об этом возрасте как о старости, хотя в пятнадцать оценивала его иначе. «Бояться тут нечего, сорок — это новые двадцать», — сказала мне коллега, которой сорок лет исполнилось в прошлом году, а я ответила, что в таком случае в семьдесят она будет ощущать, что еще полжизни впереди. Этот разговор случился еще до того, как мама и папа продемонстрировали, что моя шутка была несмешной, и я поняла: все меняется, никто больше не чувствует себя на свой возраст, во всяком случае не хочет совпадать с традиционными представлениями о сорока- или семидесятилетних.
Странно, что эволюция никак не повлияла на эту проблему, по пути домой от доктора мне хочется позвонить Лив и поговорить с ней: оказывается, мое тело так же подвержено старению и угасанию, как и тело моей прапрабабки в возрасте сорока лет. Мысленно я слышу детский, журчащий смех Лив, мягкий и утешающий голос старшей сестры, который говорит мне, что все будет хорошо, не надо бояться, и доктор упомянул о возрасте, потому что обязан предупредить обо всем, он ничего и не может сказать, пока мы не сдадим анализы. Больше всего мне хотелось, чтобы Лив подтвердила: обычно врачи так не говорят.
Вспоминаю, как в юности мне хотелось быть похожей на Лив. Носить ее одежду, научиться ее походке, откидывать волосы, как она, слушать ту же музыку и любить тех же актеров; я восхищалась ее почерком, тем, как она дует на накрашенные ногти; мне хотелось, чтобы у меня были подруги, похожие на ее подруг, и еще влюбиться так, как умеет влюбляться Лив. Пережить то, что она описывала в своем дневнике и чего я сама не чувствовала никогда и не испытала до сих пор. Тем не менее, прочитав ее дневник, я начала встречаться со своим первым парнем, точно зная, что должна ощущать, говорить и думать; и хотя он мне надоел до того, что я вздрагивала каждый раз, когда он хотел ко мне прикоснуться, я держалась, потому что это было то самое, о чем писала и мечтала Лив. Я не задумывалась о том, как она себя чувствовала в то время, пока мама не рассказала мне много лет спустя. «Боже мой, ты помнишь, как Лив тебе завидовала? — смеясь, говорила мама. — Приходится непросто, если дочери почти ровесницы и к тому же подростки. Не забывай об этом, когда у тебя будут свои дети».
В эти первые дни октября солнечно, и воздух тихо застыл между зданиями. «Наконец-то заглянуло лето», — сказала я Симену однажды утром, пока мы завтракали на балконе, подставляя лица теплым лучам. Я купила новое летнее платье, которое плотно обтягивает мой плоский живот, хожу по улице в босоножках Prada на таких высоких и тонких каблуках, что ни одна беременная в мире не решилась бы даже взглянуть на них; допоздна сижу с подругами на балконе, с удовольствием запивая сыр и ветчину сухим белым вином. «Гинеколог сказал мне жить нормальной жизнью», — сообщаю я Симену, защищаясь до того, как он успеет напасть, но он этого не делает, хотя ему было бы так легко опровергнуть мой тезис, заметив, что для меня это совершенно ненормально, чрезмерно, что я перегибаю палку. Но Симен молчит.
Я сдала анализ крови, а Симен — спермы, он сам предложил это сделать после моего первого визита к врачу, я даже не успела объяснить ему, что нам обоим придется сдавать анализы. «Правда, я думаю, что у меня все в порядке», — сказал тогда Симен и неохотно признался, что в старшей школе от него забеременела подружка. «Она сделала аборт, оставить ребенка и речи не шло, нам было всего шестнадцать, да и мы уже почти расстались», — рассказал он. «Почему ты раньше не говорил мне об этом?» — «Не знаю, неважно, и потом, я боялся сделать тебе больно, когда у нас не… когда мы пытаемся», — ответил он и посмотрел на меня с невыносимым состраданием. «Ничего, это просто факт из твоей жизни, ты не обидел меня», — отозвалась я и почувствовала, как пространство вокруг нас сжалось.
В последующие недели я сгорала от стыда оттого, что, вопреки всем предположениям, понадеялась переложить вину на Симена. У него оказались хорошие анализы, до такой степени хорошие, что Симен едва удерживался от хвастливых уточнений, которые вот-вот были готовы сорваться с его языка, когда рассказывал мне о результатах — словно он их как-то заслужил. «Знаешь, кто меня по-настоящему бесит? Люди, которые хвастаются своими хорошими генами», — поделилась я тем же вечером с подругой. «Это же все равно что найти на тротуаре банкноту в тысячу крон — ну да, повезло, но только и всего. Правда, не всем хватает интеллекта, чтобы осознать это», — произнесла я, наливая нам обеим еще по бокалу. «Пойми, Эллен, вы с Сименом не на соревновании», — заметила моя подруга.
И все-таки я была очень довольна, когда и мои анализы не показали никаких отклонений, — значит, пока мы на равных, даже если в глубине души я понимаю, что это не так, гораздо вероятнее, что проблема все же во мне, что это моя вина. «Ведь это меня направляют сдавать новые анализы, предлагают альтернативные методы обследования, и мне предстоит пройти еще несколько, а Симен может не дергаться, у него же уровень сперматозоидов такой, что выше только звезды», — жаловалась я подруге. Конечно, он так не думает, это всего лишь моя проекция. Я словно машина, настолько неисправная, что дефекты не позволяют выполнять предназначенные ей функции. И пусть Симен — станок, функционирующий на редкость безупречно, — пока не дает мне никакого повода, я чувствую, что он скоро спишет в утиль рухлядь, которая ничего не производит и не соответствует его стандартам.
