Свирский обхватает со спины и прижимается близко к телу.

Закрываю глаза и позволяю скатиться скупой слезе разочарования и тоски.

Тоски моего тела, потому что оно помнит его касания. Человека, который был небезразличен и дорог, и оно готово еще отзываться, вопреки подающим сигналам мэй-дэй* моего мозга.

– Прости, фиалка, – ласково шепчет на ушко, нежно так, щемяще, – свои все пацаны. Поехали, покатаемся? Ты ж любишь.

Люблю.

Любила.

Со своим Матвеем.

– Отпусти, – во мне бушует ураган, сметая всю нежность к нему и жалкие крохи былых чувств, но говорю я спокойно, размеренно, успокаивая его. Иначе хуже будет, не отпустит, превращаясь в необузданного зверя. Я знаю. – У меня зачет завтра, – вру я, – мне готовиться надо.

– Зубрилка моя, – ласково кусает ушко, а я терплю, – точно не обижаешься?

– Не обижаюсь.

– Тогда до завтра, фиалка? – отпускает, и вроде бы сейчас он здесь, со мной, но нет. Он с ними там, в машине, с новой неизвестной компанией.

– До завтра.

– Я люблю тебя, малышка, – на полпути оборачивается Свирский и расплывается счастливой лужицей, точно подросток, выклянчивший у родителей разрешение погулять еще часик.

Нет, не любишь…

*Mayday (мэй-дэй) – сигнал бедствия, используемый в ситуациях угрозы для жизни людей и тп.

– Юленька, больше экспрессии, дорогая! Где эмоции? Я хочу видеть твои эмоции!

Если я покажу Марте Михайловне, моему педагогу по специальности, те эмоции, которые сейчас у меня внутри, вряд ли они ей понравятся.

Моя туника будто после стирки без отжима, а спортивное трико от пота неприятно облепило мой зад. Я вкалываю над сольной экзаменационной хореографией, как проклятая, но делаю каждое танцевальное движение механически, потому что мыслями я не здесь.

Во мне коктейль из разочарования, обиды, злобы и отчаяния. Несколько дней вместо того, чтобы готовиться к теоретическому экзамену у ржавого Смелковского, я штудировала статьи из интернета, выискивая информацию о том, как можно и нужно помочь наркозависимым.

Я уверенна, что Матвею нужна помощь.

Пока не поздно.

Потому что стадия уговоров и разговоров уже невозвратно пройдена, и дальше это не работает. Необходима специализированная медицинская и психологическая помощь. Для этого я планирую поговорить с Ириной Владимировной, мамой Матвея.

Не знаю, имею ли я на это право, но мне не все равно.

Я, черт возьми, при всех косяках Свирского за него переживаю.

Марта Михайловна – прекрасный не только хореограф, но и психолог, запросто считывает мое нерабочее настроение.

Современный танец – мой любимый экзерсис, и я всегда выкладываюсь до остатка, но не сегодня.

– Великие танцоры велики не из-за их техники, Юленька, они велики из-за их страсти, – Марта Михайловна останавливает музыку и снисходительно улыбается. Не кричит, не ругает, она умеет поставить на место и заставить работать вот таким одним предложением. – Где твоя страсть? Что случилось?

Моя страсть улетела вместе с выкуренными косяками Матвея. Я чувствую, как теряю его, и как в наших отношениях появляется третий участник, наркотик, разрушая те самые отношения, становясь гораздо важнее меня.

Не успеваю ответить преподавателю, так как в дверь воровато стучат.

С Мартой Михайловной одновременно поворачиваем головы, когда слегка приоткрывается дверь и в ней показывается взъерошенная голова Матвея.

– Марта Михайловна, добрый день! – Свирский приветливо улыбается, соблазняя своей милой ямочкой на щеке, от которой многие женщины млеют. – Можно Юлю на минуточку?

За такую ямочку ему можно всё, даже не спрашивая, но женщина поворачивается ко мне и изгибает вопросительно бровь.

Не уверена, что хочу разговаривать с ним.

– Юля, если в этом кроется твой внутренний конфликт, – кивает на выжидающего в дверях Свирского, – то советую решить все свои проблемы и вернуться к занятиям с полной отдачей.

– Хорошо. Извините. Я быстро, – срываюсь с места и бегу к двери, но не от того, что желаю поскорее оказаться рядом с Матвеем. Мне не хочется подводить Марту Михайловну и нарушать экзерсис, пользуясь ее порядочностью и доверием.

– Юлька, – стискивает в крепких объятиях Свирский и приподнимает над полом. – Привет, фиалка.

– Привет. Перестань, я мокрая, – пытаюсь вырваться из захвата, потому что даже мне от себя противно.

– Уже? – отстраняется парень, лукаво поигрывая бровями. – Быстро ты! Но я не против, малышка! Как хочешь? – цепляет в мокрых пятнах широкую тунику и просовывает под нее руку.

– Ты что творишь? – отскакиваю и бью по руке смеющегося парня, бегая глазами по шаркающим по коридору студентам. – Забыл, где находишься?

– Да не кипятись, фиалка! – ехидно посмеивается Свирский. – Знаю я, что ты у нас не-до-тро-га, – в лицо по слогам шепчет мой парень.

А мой ли еще?

– Я не кипятильник, – складываю руки на груди и задираю подбородок, – чего ты хотел? У меня занятия, вообще-то, – решаю напомнить.

– Точняк, фиалка. Держи, это тебе, – выуживает из кармана маленький алый мешочек, стянутый красной плотной нитью.

Теряюсь, но принимаю подарок, ныряя в него двумя пальцами.

Сначала мне кажется, что там цепочка, но, когда достаю, понимаю, что в руках у меня браслет довольно крупного плетения.

– Нравится? – нарушает мои разглядывания Свирский.

Не знаю…

Да, красивый, но … грубый и вопящий. Такой неплохо бы смотрелся на полной крупной руке, а не на моем тонком запястье, состоящем из кожи и кости. И такие плетения уже давно не в моде. «Чем больше, тем лучше» осталось в прошлом, когда крупные широкие цепочки и браслеты в несколько рядов кричали о богатстве и положении.

– Симпатичный, спасибо, – но я все равно улыбаюсь. Это же подарок и, надеюсь, выбранный Матвеем с душой.

– Я несколько дней у матушки впахивался, чтобы на него заработать, – кичливо сообщает Матвей.

– Так ты поэтому не появлялся в те дни? Работал? – в моем мозгу вспыхивает искорка тоненькой надежды того, что все-таки Матвей не обманул и действительно помогал матери, а не шарахался с новой непонятной компанией.

– Ну конечно, фиалка. Я же тебе говорил, а ты не поверила!

Не поверила.

Подхожу ближе, и сама обнимаю парня, наплевав на потную вонючую футболку. Один из давящих ошейников на моей шее разрывается, позволяя сделать неглубокий вдох.

Я все еще держусь за него…

– Извини, фиалка, я действительно был занят и не мог позвонить. Но я знал, что с тобой все в порядке, – целует в висок и поглаживает под туникой спину.

Вздрагиваю от этих касаний, покрываясь мелкими мурашками. Не понимаю, приятны ли мне его ласки, или противны.

– Хорошо.

– Вечером наши собираются на «Этажах», пойдем? Давно никуда не выбирались, – спрашивает Свирский, по-прежнему удерживая в объятиях.

Да, это точно.

Я погрязла в учебе и в разборках с Матвеем. Может, сегодня удастся отвлечься и попытаться перезагрузить наши отношения, дав им еще один шанс?

– Я согласна. Заедешь?

– В восемь буду у тебя, малышка! Ну беги, давай, зубрилка, – бесцеремонно хлопает меня по заднему месту и открывает дверь, подталкивая внутрь.

– Завтра не выходной, если ты помнишь, – прикрываю окно, ежась под промозглым циклоном, никак не отпускающим Москву в теплое лето. На мне укороченный черный топ и в крупную клетку черно-бордовая короткая юбка, а наброшенный длинный классический пиджак не согревает, а лишь прикрывает мои голые плечи. – Не будь тебя еще пять минут, я бы никуда не поехала, – обнимаю себя руками и свожу крепко колени.

Вместо обещанных восьми часов Свирский приехал к девяти часам вечера.

Я целый час, как идиотка, прождала Матвея, собираясь дальше слать его лесом. Смысл ехать в бар в ночь, когда завтра с утра на занятия?