А еще было… такое вот чувство, когда себе что-то покупаешь, вины, что ли?

Почему?

Не знаю.

Я выбралась из кресла. И вышла. И дверь прикрыла.

— Вот и что ты об этом думаешь? — спросила я, но дом промолчал. А я вдруг поняла, насколько он велик. И еще пуст. И главное, что самому ему эта пустота категорически не по нраву.

Банк оказался местным.

И приложение имелось, которое я установила. А в конверте, благо, догадалась прихватить с собой, и логин с паролем были. Ну пароль я сменила, к телефону привязала. А вот сумма на карточке заставила меня подвиснуть.

И пересчитать цифры.

Трижды.

Моргнуть.

Потрясти головой. И снова пересчитать. По весу золотом? Не знаю, каков там нынче курс золота, но… верю.

Охотно.

Осталось понять, что с этим всем делать-то?

Проснулась я от ощущения, что у калитки кто-то стоит. Причем кто-то дому незнакомый и еще совершенно не вызывающий симпатии.

Я зевнула.

Потянулась.

И взяла телефон со стола. Семь пропущенных? А и опять же неизвестный номер. И кто это там, такой настойчивый? Я накинула халат поверх пижамы, той с котом. Князья приходят и уходят, а пижама родная, привычная и любимая.

Выйти?

Или не выходить… но человек там давненько. И дом это раздражает. А его раздражение передается мне. Телефон я сунула в карман и спустилась.

Надо же, чувствую себя почти как дома.

Или даже дома.

И все-таки кого там черти принесли.

Гришку.

Он стоял за калиткой, тянул шею, явно пытаясь разглядеть хоть что-то за стеной кустов. Переступал с ноги на ногу. Вздыхал. И не уходил.

Он, которого бесило пятиминутная задержка… сколько он здесь уже топчется? Давненько.

— Привет, — сказала я, сразу пожалев, что пришла.

— Привет, — Гришка положил обе руки на калитку. — Впустишь?

— Не знаю.

— Янусь, не дури…

Янусь.

И Янчик.

Яночка, когда что-то надо и, желательно, срочно.

— Разговор есть.

— А мне казалось, мы наговорились, — я не сумела сдержать очередной зевок, да и не особо пыталась, честно говоря. Но рот рукой прикрыла. — В прошлый раз…

— Это другое!

Всегда другое. Я ощутила прилив раздражения.

— Яна, вот… давай не здесь. Я действительно хочу поговорить.

Надо было бы послать его лесом… хотя, конечно, чревато, пакостить станет. Это я вдруг поняла ясно. Да и многое другое.

В том числе и то, что говорить придется.

Не из-за любви, от которой, похоже, и углей не осталось. Скорее уж потому, что Гришка что-то да знает. Не случайно он меня сюда отправил. А информация мне очень даже нужна.

— Заходи, — калитку я к неудовольствию дома открыла.

Это на время. Поговорим и спроважу. И даже тропинку подмету, чтобы ни следа Гришкиного не осталось.

— А тебе на пользу пошел переезд. Похорошела как…

Комплименты Гришка делать умел, но почему-то всегда не мне. И я, давно уже, обижалась, но обиду душила, давила, напоминая себе, что комплименты — это лишь слова. И стоит ли из-за слов затевать ссору? Ведь у нас любовь.

Жизнь совместная.

Там не до комплиментов, там сложности преодолевать надо.

Отвела я Гришку в кабинет, где вчера Мирослав был. Вот… не хочу его дальше пускать. Просто не хочу и все.

— Чаем напоишь?

— Обойдешься.

— Ян…

— Слушай, — я запахнула полы халата, которые норовили разъехаться. — У тебя разговор? Давай говорить. А то у меня сегодня по расписанию еще конкурсы сегодня.

— Какие?

— Предсвадебные, — мрачно сказала я. Про конкурсы еще вчера Свята в известность поставила, но вот о сути их выразилась туманно.

Мол, будет.

Всякое-разное.

Неопасное. Для жизни во всяком случае.

Ну-ну…

— Ах да… слышал что-то… ты в этом, стало быть, тоже участвуешь?

— Участвую, — я указала на кресло для посетителей. — Садись.

— Янка, ну что ты как чужая, в самом-то деле? Дуешься? Оно, конечно, я тебя прекрасно понимаю, но и ты меня пойми. Мне ведь непросто далось то решение.

Ночей не спал.

Все глаза выплакал.

— Однако я несу ответственность не только за себя, но и за весь род…

— Вот и неси себе, — я вытянула ноги.

Может, платье себе купить? Не свадебное, и не для того, чтоб на работу ходить, хотя я и не ходила в платье. Зачем, когда форма имеется? Но скорее уж так, для души.

И сережки.

Кроссовки новые, взамен Святой испорченных. Краска начала трескаться, шелушиться и облазить, причем вместе с покрытием, а потому мои кроссовки теперь выглядели… не особо так.

Впрочем, сама мысль о том, чтобы потратить деньги вызывала дискомфорт.

Определенно.

Нет, эти, Мирославом принесенные, я тратить не стану. Другие есть. Те же подъемные. Или скопленные, хотя… в общем, разберусь.

— Злишься, — с пониманием произнес Гришка. Вот ведь. В прошлом я и вправду верила, что он меня понимает. И что все остальное — лишь неудачные обстоятельства. Со всеми ведь такие приключаются. — И имеешь право… и я много думал о нас. О прошлом. О том, могло бы все быть иначе…

И выразительно замолчал, уставившись на меня проникновенным взглядом.

Ту, прошлую меня, пробрало бы.

До печенок.

До слез.

А тут ничего, сижу и тоже на него пялюсь.

— Чего тебе надобно-то? — поинтересовалась я, когда игра в гляделки наскучила.

Гришка моргнул.

— Прощения попросить.

— Так проси.

Он запыхтел, явно рассчитывая на иное обхождение.

— Прости меня… за все прости.

— Простила, — я решила быть великодушной. Да и на самом деле… было и прошло. Оба хороши. — Все?

Не все.

И это вот прощение. И эти слезливые причитания, взглядами сдобренные, они часть чего-то большего.

— Гишаня, — я знала, что он терпеть не может, когда имя коверкают, особенно вот так. Гришаней его именовал первый начальник, человек простой, безродный и безсильный, но поставленный над родовитым и образованным Григорием. И теперь вот щека дернулась, едва заметно, но все же. И я не отказала себе в мелком удовольствии повторить. — Гришаня, ты, вроде, взрослый человек… понимать должен, что я тоже взрослый человек. Было у нас? Было. Прошло? Прошло. Ты меня сперва выставил из дома, потом с работы, а теперь явился вот и поешь о великой любви и ошибки. Думаешь, я и вправду поверю?

— Раньше поверила бы, — он как-то разом преобразился, стряхнув обличье слегка растерянного смущенного мужчины, который зрел-зрел и дозрел-таки до понимания, где его истинная любовь обретается.

— Раньше — да. Но вот… поумнела.

— Сила, — со знанием произнес Гришка. — Она тебе ума прибавила.

— Или опыт.

— Да ладно… я помню, какими телячьими глазами ты на меня в кабинете смотрела. Если бы свистнул, побежала бы…

Стиснула зубы. И попыталась понять. Побежала бы? Если бы он говорил иначе. Мягко, с душой, как умеет… может, не сразу. Я все-таки гордость какую-никакую имела. Но вот если бы он остался рядом. Если бы… день за днем встречались.

И его печаль.

Моя тоска, рана, которая так и не заросла. Обстоятельства. Слова… всегда все начинается со слов. И кажется игрой.

— Так чего ж не свистнул-то? — осведомляюсь.

— Скажем так… — Гришка постучал ноготком по столу. — Не было времени толком… как тебе этот городишко?

— Чудесный, — сказала я, не покривив душой. — И город, и князь…

— И роща?

— И она.

— Источник? Видела?

— Видела, — так вот, что ему надо-то. — Мог бы и предупредить.

— Не мог. Поверь, не мог… оно бы не получилось так… естественно. Афанасьев — старый гад, битый жизнью. Его так просто не проведешь.

А теперь, стало быть, получилось? Я стиснула зубы. Молчи, Янка. Молчи и слушай. Или нет… Гришка об одном забывает. Мы долго жили бок о бок. И не только он меня изучил, но и я его.

— Но у тебя получилось, — не столько спрашиваю, сколько утверждаю.

Он ведь самолюбив, Григорий Окрестин-Жабовский. Самолюбив до крайности. Болезненно. И самолюбие это не могло никуда подеваться. Скорее уж наоборот. Кто его выслушивал? Кто ему сочувствовал? Поддерживал? Кто уверял, что он — самый-самый…