Ни одна не вернулась.

Много жен у Полоза, и не все они — людской крови. Как уж там, жрал он их или еще чего, да только нет-нет, но появлялись у Полоза дочери.

Змеевны.

Так их называли. Про них как раз немного ведомо. Валентинова только и обмолвилась, что их люди крепко опасаются. Что красивы они красотой нечеловечьей. Что силой обладают немалой. Может, и не способны они, как Великий Полоз, новые жилы от сердца земли тянуть, но старые наполнят.

И воды.

И ручьи.

Сядет Змеевна у воды чистой, распустит косы золотые и чесать примется. Где почешет, там после самородки находят, а то и каменья драгоценные. Полоз дочерей своих любит крепко, и каждую одаряет…

Наверное, там, в мире реальном, я бы сказала, что это лишь совпадение.

Бывают и гадюки.

И золото на чешуе. Ползла да вымазалась, но…

Гадюка поднялась.

В природе они на такое не способны, чай, не кобры, чтоб выплясывать. Но эта потянулась вверх, и тянулась, становясь выше и выше, и массивное тело её с тихим шелестом поднималось. Задрожал воздух.

А змея обернулась девицей.

— И тебе поздорову, — сказала она.

Красивая.

Нет, на самом деле красивая. Черты лица тонкие, волос… не золотой, скорее бурый, как шкура гадючья. Только нити в ней все же посверкивают.

Глаза вот, те золотые, чистые. И зрачок нечеловеческий.

— Простите, что побеспокоила… — не знаю, что говорить надобно.

Лучше бы и вправду жених приснился.

С женихами я хотя бы знаю, что делать.

Змеедева рассмеялась звонко.

— Жениха хочешь? Какого? Скажи, и любой твоим будет… — произнесла она. — Дам тебе зелье особое…

— Не надо.

— Не приворотное. Яд ведь змеиный не только убивать, но и исцелять способен.

— Знаю.

У нас была и практика в террариуме. Не скажу, что вспоминаю с содроганием, но и без особой теплоты. Все же змеи — это такое вот… такое.

— И на многое иное. Может кровь мужскую зажечь, да так, что только ты это пламя погасить и сумеешь. Только с тобой ему будет хорошо.

И чем оно от приворота отличается? Впрочем, молчу. Нет, не молчу.

— Спасибо, княгиня, велик твой дар, да только… глупая я. Хочу, чтоб меня любили, не по-за зелья, а… впрочем, можно и одной. Я привыкла.

Не нахмурилась Змеевна.

Улыбнулась только печально.

— Понимаю… я тоже хотела так вот. Да…

— Не вышло?

— Вышло, но не то.

— И у меня.

Вздохнули обе. И я решилась.

— Я ведь не случайно здесь оказалась, верно? Это же не сон? Не только сон? И меня позвали… кто, правда, не понимаю. Яму вот видела. Была в яме.

— Глубокой, — она прикрыла глаза и показалось, что вот-вот расплачется. — Темной да волглой. Опутан цепями, скован кореньями ведьминого древа. Словом да кровью от мира укрыт.

— Кто?

— Сын мой…

Твою же ж… нет. Молчу. Но, думаю, она поняла.

— Найди его. Отпусти его. И проси, чего желаешь!

— Как⁈

Да и надо ли… лежит некто там, в глубинах, и пускай себе лежит. Оно ведь в любой сказке дева прелюбопытная сует свой нос, куда не надобно, а потом начинается.

Змеевна шагнула ко мне.

И ладонь её сухая, теплая, коснулась моего лица. Тогда-то увидела я, что кожа её покрыта мелкой-мелкой чешуей. Нет, это не было страшно или противно, скорее уж удивительно.

— Когда-то мужчина обманул меня. Я простила его. А вот она не смогла.

Кто?

— Он был неправ. Но и того, что с ним сотворили, не заслужил. Да и её роду то не принесло блага.

Не понимаю.

В упор.

— Отпусти его, — Змеевна глядела умоляюще. — Отпусти. И я заберу его с собой. Клянусь. Уведу в отцовы чертоги.

— Я не понимаю…

— Просто отопри дверь.

— Какую!

— Скоро… — пальцы её еще касались лица. — Скоро будет та самая ночь, одна в году, когда сокрытое становится явным. Когда миры касаются друг друга и отворяются врата…

…и те, кто обретается на той стороне, получают шанс заглянуть на эту.

Знаю я, о чем говорит она.

О тех, чье существование наукой пусть и не отвергается, скорее уж игнорируется, ибо напрочь оной науке противоречит.

— Найди ведьмин цвет. Принеси к корням дуба. Отвори… и проси. Что в моих силах, проси… я многое могу. Хочешь, подниму из глубин огненные лалы? Такие, каких нынешний мир не видывал? Или вот злато, серебро…

— Не надо, — я покачала головой. И закрыла глаза.

Ведьмино слово крепче камня?

А потому аккуратней надо с обещаниями. Аккуратней. И… и как знать, кто тот, что лежит где-то там, в глубинах земных, корнями опутанный, тьмою сохраненный? Мне… жаль его.

Но я уже, если не старая, то взрослая. И понимаю, что жалость опасна.

— Спрашивай, — Змеевна поняла все верно. И руку убрала. — Что смогу, то отвечу. Но поспеши, дева рода человеческого, времени немного. Ночь на исходе.

— А завтра?

— Один раз мне дозволено просить и быть услышанной.

Спрашивать?

Мать моя женщина… знать бы о чем!

— Расскажи, — прошу её и опускаюсь на траву. — Просто расскажи… кто он? Кроме того, что твой сын? И чем заслужил это… он убивал?

Змеевна улыбнулась и тоже присела.

— Многих. Времена были такие… но нет, он не мучил врагов, не терзал слабых из желания потешить жажду крови. Он не был зверем в человечьем обличье, каковые порой встречаются.

Уже легче.

Но…

— Он был просто мальчиком, который слишком уж поверил в мечту. А после получилось так, что мечта эта заполонила его разум.

— Владислав, — имя вдруг всплыло вдруг в памяти. — Князь Владислав?

Надо же…

Или это просто все бред. А сон нынешний — продукт деятельности разума, которому скормили красивую местечковую сказку?

— Да, — согласилась дева. — Люди его так называли.

У Змеедевы не было змеиного хвоста, как в книгах о том пишут. Отнюдь. Белые человеческие ноги, с тонкими щиколотками, разве что чешуей покрытыми. Но увидеть эту чешую можно лишь приглядевшись.

— Когда-то давно случилось мне выходить к людям…

— В ведьмину ночь?

— Именно. Только тогда мир… способен принять меня. И мне подобных. В ту ночь, помню, костры горели особенно ярко. И люди веселились. Я… в чертогах моего отца не бывает такого веселья.

— Я думаю…

— Нет, это неправда…

— Что именно?

— Сказки ваши… вовсе он не утягивает девиц силой. И не крадет их. Люди сами, когда ищут милости, когда хотят злата там, серебра, оставляют.

Вот в это я как раз верю охотно.

— Отец же дает выбор. Он может забрать деву в жены, но ежели сама того захочет. Войдет она в палаты драгоценные, чтобы навек в них остаться.

Жить в роскоши, но при том не видя света солнечного. Да, об этом что-то тоже упоминается.

— А если нет?

— Служба. Три года она служит в подземных чертогах, женам отцовым кланяются. У матушки моей две дюжины служанок было человечьих. Ей без того тоскливо… ну да не суть в том. Ежели дева вовсе откажется, тогда отец уйдет.

А девку за упрямство свои же прибить могут.

Хороший выбор.

— А не мешают они там друг другу?

— Чертоги отца велики. Есть там место палатам малахитовым или лазоревым, бурштыновой слезою убранным, и всяким иным. Там реки текут и озера с водою черной. Иные лунным светом полны, есть и те, которые огнем дышут… всякое есть. И нет, никто никому не мешает. И отец тоже… в нем кровь течет земли, огненная. Одной женщине с такою не сладить.

Она разгладила ладошками ткань платья.

Дорогую, переливчатую, расшитого тонкой золотой нитью. И узоры такие, что чудо просто. Запомнить бы, глядишь и попробую вышить.

Или нет.

— Мы тоже разными выходим… в ком-то кровь людская сильна, их наверх тянет. Тогда-то отец и дозволяет уйти. Порой и сам находит семью хорошую, которая готова дитя принять. Не совсем малое, но тут как у кого… кто-то с младых лет без солнца мается и чахнет, а кого-то уже в век девичий наверх тянет. Я вот ходила из интересу. Мне и там, дома, хорошо. Спокойно. Люди шумные очень.