Качаюсь из стороны в сторону, обхватывая себя за плечи. Кусаю губы. Другое воспоминание уже на подходе и жалит в самое сердце.

…разодранное колено саднит, когда неловко падаю, выходя из машины.

- Папа, больно, - я со слезами на глазах смотрю в бородатое хмурое лицо отца.

Он опускается на колени - прямо на землю, не думая о цене своих брюк, наклоняется и дует на ссадины, не стесняясь ни водителя, ни многочисленных уличных зевак.

- У собаки заболи, у кошки заболи, а у Мирьям не боли, - совершенно серьезно говорит бородатый кавказец, а для меня просто папочка. - Данил, беги в аптеку, нужны пластыри…розовые? – карие глаза отца обращаются ко мне - темноволосой малышке с двумя смешными хвостиками.

Шмыгаю носом.

- С «хэллоу китти», папочка.

- С китти… как ее там…? Понял?!

- Понял, Руслан Таирович.

- Больно, папа… - мои слова повисают в воздухе, заключенные в четырех стенах кабинета, так и оставшись без ответа. – Пап, так больно!

Тишина неумолима. Больше отец никогда не ответит мне.

…в кабинете для тебя подарок.

Бесшумно ступая по мягкому ковру, подхожу не смело к столу отца. Небольшая черная коробочка. Беру ее в руки, словно это бомба замедленного действия.

Вялая безжизненная улыбка дергает уголок губ, когда я вижу цепочку с фиолетовым крупным агатом.

Запомнил.

А ведь я про нее говорила год назад. Крепко сжимаю подвеску в кулаке.

Когда я уже хочу покинуть кабинет, боковым зрением замечаю на краю стола аккуратно сложенную стопочку документов. Не знаю, чем я руководствовалась, когда подошла ближе, но уже через минуту бледная, как смерть, заливаю бумаги слезами.

- Спасибо, папа! Спасибо. Это лучший подарок.

Губы дрожат, когда я понимаю, что здесь все необходимые документы для того, чтобы… удочерить меня. Он хотел, чтобы я стала Юсуповой, но опоздал.

Слышу стук в дверь, лёгкий скрип.

- Мирьям, можно?

Поспешно смахиваю ладонью слезы и смотрю в карие глаза отца Давида.

- Да, конечно, Мансур Шамилевич, проходите.

Так странно, что именно я, а не отец, даю разрешение войти в кабинет его компаньону по бизнесу и лучшему другу.

Мансур Шамилевич размашисто подходит к окну и складывает руки за спиной. Какое-то время мужчина смотрит во двор, но затем прочищает горло и неловко говорит:

- Руслан мне был больше, чем друг, почти брат… Ну, ты знаешь, девочка.

Киваю, трогая пальцем фиолетовый камень в подвеске.

- Знаю.

- Поэтому я хочу быть предельно честным, Мирьям.

Вскидываю голову и смотрю спокойным взглядом в глаза отца Давида.

- Давид и ты… Мирьям, ваша свадьба не может состояться.

Если бы Мансур Шамилевич сказал что-то на японском языке, я бы и то не была так поражена. Удивительно, но мне удается произнести совершено бесстрастным голосом:

- Почему?

Мансур неловко проводит по затылку, так напоминания этим движением Давида.

- Тут такое дело… Мирьям Сотникова, - неожиданно обращается Мансур ко мне, используя мое имя по паспорту, что вызывает горькую усмешку. – Руслан совершенно не дальновидно поступил, - с долей досады говорит отец Давида. – Все наследство уплыло, так сказать, в чужие руки.

Свожу брови, не совсем понимая, о чем идет речь.

- Наследство?

- Да, Мирьям, – терпеливо повторят Мансур. - Полноправной наследницей всего состояния становится Савда Таировна и ее дочь Мадина.

Моя тетя?! Но причем тут она? Впервые, помимо боли, в моей душе поднимается что-то еще.

Что-то так похожее на отголоски возмущения.

- Что за чушь? Почему это?

Мансур недовольно поджимает губы и раздосадовано машет рукой.

- По документам ты никто Руслану. Понимаешь, Мирьям? Ник-то. Побочный ребенок на стороне, – и поднимает руку, словно предупреждая, - а начнешь качать права, поверь, раздавят и глазом не моргнут. У них подвязки в мировом суде, – поправив галстук, негромко добавляет отец Давида, отводя глаза. - Еще пятно на Садулаевых ляжет. Зачем нам это? - отец Давида в три шага оказывается возле меня и крепко сжимает мои плечи.

Он внимательно вглядывается в мои темные, напряженные глаза. - Послушай девочка, не будь дурочкой! Давид - мой сын, он очень перспективный парень. Ну, ты знаешь сама. С его мозгами и возможностями Садулаевых он может найти очень выгодную партию. Точнее, у меня уже есть идея. Вообще, как насчет…

Я вижу, как шевелятся губы Мансура Шамилевича, но почти не слышу, что он говорит.

Что он хочет донести до меня? Крупная слеза срывается и катится по моей щеке. Смуглая кожа Мансура покрывается пятнами, так похожими на смущение, и он поспешно грубовато смахивает большим пальцем мою слезу.

- Чего вы хотите от меня? – спрашиваю потеряно.

Никак не могу собраться мыслями. Понимаю только одно - меня предали ВСЕ. Я никто. Я даже не Юсупова.

Мансур поспешно облизывает губы и косится на дверь.

- Давид жалостливый парень. Вот тебе нужна его жалость? Я же знаю, ты гордая, как Руслан. Он никогда не сгибался, — словно давя на больное место, добавляет Мансур. – Всевышний тебе поможет. Я помогу.

Мужчина поспешно подходит к столу. Его руки трясутся, когда Мансур пытается вынуть из кармана пиджака серебряный паркер. Он что-то размашисто черкает.

— Вот… столько хватит? – вопросительно заглядывает мне в глаза. - Я понимаю, невесть что, но я добавлю. Скажем, через недельку.

Безразлично смотрю на шестизначную цифру, выведенную неровным почерком.

- Что…

- Просто уезжай, улетай! Начни… не знаю, начни жизнь заново, - Мансур прячет подрагивающие руки в карманы. - Только не порти жизнь моему сыну. Не позорь Давида. Не будь эгоисткой, Мирьям.

Густо краснею.

Эти слова терзают меня болезненными флешбеками.

Щемящая боль тянет где-то под ребрами. Я не хочу позорить Давида. Не хочу, чтобы у него были из-за меня проблемы. Больше всего я не хочу его жалости, которая со временем обязательно превратиться в отвращение. Ведь от него отвернётся общество.

Никто не примет брака между Садулаевым Давидом Мансуровичем и безымянной Сотниковой Мирьям Руслановной.

- Подумай, девочка. Подумай очень хорошо.

Разве я могу ТАК поступить с человеком, которого… люблю?

«Нет!» - подсказывает сердце.

Прости, Давид!

Прости меня, любовь. Прости, что не протянула руку, когда ты была так близко.