– Она ведь ничего тебе не сделала. Вообще никому. Зачем ты пнул бессловесную тварь?

Рив выхватил меч и развернулся вокруг себя. Даже его нечеловеческие глаза не видели того, кто говорил. Словно говорил сам лес.

Ледащие бесцельно бродили внутри западни. Натыкаясь на преграду, они откатывались и продолжали бродить. Один стоял на месте, и рив мог побиться об заклад, что, будь у чучела глаза, они смотрели бы на него.

– Но чаша терпения переполнена! Человеческая вина давно вышла из всех берегов!

Рив в изумлении опустил меч и уставился на соломенную фигуру перед собой. Вне всякого сомнения, говорил ледащий. И этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Чтобы тихий полевой дух когда-то заговорил по-человечески?

Нет.

– Аз воздам! – прокатилось над головой, зашумело в кронах, отдалось в каждом стволе, травинке, капле дождя.

Вспышка. Гром.

Ледащий перешагнул черту, которая ещё мгновение назад надёжно сдерживала его. Рив вскинул меч. Раскрутил его так быстро, как только мог.

– Аз воздам!

Врезавшись в соломенное чучело, меч разбился на мелкие кусочки, будто хрустальный.

– Аз воздам!

Очередная вспышка озарила то, как соломенная рука ледащего насквозь пробила грудь рива. Тот некоторое время в изумлении таращился на окровавленное сено, а потом разинул рот в беззвучном крике.

Рив упал.

Слобода Большие сулицы была почти городом. Она насчитывала более полутораста дворов, имела четыре улицы, торговую площадь и даже лобное место, где в своё время стоял вечевой колокол, а ныне на восемь локтей высился деревянный помост, на котором инквизиторы справляли свой священный суд. В Больших сулицах держали постоялый двор с харчевней, куда после тяжёлого дня, наполненного трудами тяжкими, любили стекаться мужики, чтобы пропустить кружку-другую хорошего пенного эля или медовухи.

Нечисть здесь знала своё место – не то что в Тигарьске. Домовые, дворовые и прочие банники сидели себе тихо за печкой и носа боялись показать, не говоря уже о том, чтобы как-то напакостить. Тут не забалуешь: мигом святого отца скликают. А у того полная книжка всяких там экзорцизмов. Даже сумасбродные и лихие суседко передвигались по избе исключительно впотьмах и по стеночке, чтобы ненароком не помешать хозяевам.

Так было всегда.

И каково же было удивление Анахиты Гурьяновны, когда почти средь бела дня из-за печки вразвалочку вышла кикимора и бессовестно принялась пить квас ковшом прямо из бочки, где он до этого бродил весь день.

Кикимора была сонная, растрёпанная, но в чистеньком передничке. Она семенила толстыми ножками, точно боялась не успеть до ветру.

Анахита завизжала и бросила в нечисть скалкой. Промахнулась. Кикимора проворно юркнула за печь и принялась грозить оттуда волосатыми кулачками и строить мерзкие рожицы.

– Ах ты, чучундра болотная! – не стерпела хозяйка. – Да я тебя сейчас поганой метлой вымету отсель! И пусть муженёк твой потом локти кусает – сам виноват, что так распаскудил.

Муженьком, конечно же, был домовой.

Анахита повязала на голову плотный шерстяной платок и вылетела на улицу, прямо под дождь. Ливень колотил по крыше весь день и, судя по сплошняком затянутому небу, заканчиваться не собирался.

Баба добралась до деревянной уборной, что небольшой будкой высилась слева от повети, и, настежь распахнув дверь, пошарила рукой в темноте. Выудив наконец веник из веток смородины, которым мела пол в уборной или сметала собачий помёт, Анахита грозно рванула обратно в избу.

Из маленького окошка амбара на неё с удивлением смотрела малышня, что с самого утра прошмыгнула туда якобы чтобы убраться и проторчала до вечера, играя в тёплой и ароматной соломе.

Громко хлопнула дверь, и Анахита Гурьяновна прошлёпала к печке прямо в мокрых лаптях. За ней от порога тянулись следы.

– А ну, выходи, поганка зелёная! – взревела Анахита глубоким басовитым голосом, куда больше похожим на мужской, чем голос её мужа и сыновей вместе взятых. – Ишь, чего удумала! Рожи мне корчить! Ты посмотри у меня! Щас я тебя приструню! – гремела баба, шуруя поганой метлой за печкой.

На крик прибежал муж – плешивый обрюзглый старик на двадцать пять лет старше самой Анахиты. Она ненавидела мужа, а он боялся крутого нрава жены. Посему решил не испытывать судьбу и убрался подальше, ничем не обнаружив своего присутствия.

Снаружи громыхнуло с такой силой, что закачалась изба.

Но Анахите было не до этого. Ей сейчас важнее всего было восстановить почтительное отношение нечисти и показать, кто тут хозяин. Походя баба выкурила из-за печки суседко вместе с домовым, которые, судя по помятым мордам, опять перепились мужниным самогоном и дрыхли, пока их метлой с насиженных мест не согнали.

Духи выкатились из-за печки, от удивления даже позабыв сделаться невидимыми.

Показалась кикимора. Она рванула по стене вверх и уселась за глиняными кувшинами на полке у печи. Высунувшись из-за посуды наполовину, скандальная нечисть принялась строить рожи уже оттуда.

Анахита взревела ещё сильнее и принялась крушить посуду.

– Хватит! – голос исходил, казалось, отовсюду. – Вы – люди – забыли, что не хозяева в Горнем, а такие же простые обитатели, как и другие существа! Довольно!

– Да пошёл ты, хрен с бугра! – Анахиту уже было не остановить. – Сейчас эту сучку отделаю и до тебя доберусь, кто бы ты ни был!

На всякий случай она запустила руку за шиворот пропитанной потом рубахи и выудила оттуда нательный косой крест в круге. Поцеловав его, она запихнула его обратно и, вскинув метлу, как копьё, ринулась на приступ полок с остатками глиняных черепков.

– Аз воздам!

Вокруг бабы с метлой вдруг сильно потемнело, как будто кто-то задул свечи и законопатил окна. Анахита не могла видеть, что в остальной избе по-прежнему более-менее светло – тьма сгустилась только вокруг неё. Через мгновение раздался истошный женский визг. Таким высоким и писклявым голосом Анахита не орала ещё ни разу в жизни. Кричала она всего ничего, поскольку, когда её муж повторно ворвался в светёлку, баба лежала на соломенном полу, раскинув руки в стороны. Тело было истерзано, словно женщину рвала стая волков.

У мужика затряслись губы. Он боялся жены, старался лишний раз не попадаться на глаза, но жил в полной уверенности, что в пору совсем уж глухой старости ему будет кому поднести стакан воды. А теперь он остался один.

За окном пронзительно завизжали. Потом ещё раз и ещё. В конце концов до мужика дошло, что это кричат его дети. Схватив кочергу, он вылетел на улицу, сделал несколько шагов по инерции и остановился. Руки безвольно опустились. Кочерга выпала из ладони.

Большие сулицы громила нечисть. Тут такой отродясь не водилось – огромные чернокожие полулюди – полу летучие мыши. Одноглазые и трёхногие люди с дикими воплями носились и ломали всё, до чего могли дотянуться. Если им попадалась женщина, девушка или девочка – всё равно, тут же насиловали всей толпой.

Муж, а ни на какое иное имя или прозвище он не отзывался уже двадцать пять лет, с ужасом смотрел, как пылают избы соседей. Как чудовища разрывают людей, с которыми он бок о бок прожил всю жизнь. А потом взгляд мужика выхватил из тьмы амбара то, что делали эти твари с его собственными детьми. И растерянность как рукой сняло. Муж подобрал кочергу и бросился на помощь.

Бежал недолго. Не успел он сделать и пяти шагов, как старику срезало голову стальным хвостом чудовищной собаки в два человеческих роста. У неё были перепончатые уши и семь таких хвостов, которые, казалось, жили своей собственной жизнью.

– A3 ВОЗДАМ! – подобно грому катилось по Большим сулицам.

Из леса в слободу валил поток самых разных существ. Тут были и уродливые, с огромными головами и отвисшими грудями богинки, и блазники, что представлялись в виде рваных теней с леденящими кровь улыбками, и тонкие, похожие на червей или гусениц волосни. От лавины этих тварей рябило в глазах. И все они свирепо бросались на первого попавшегося человека. А там уже как природа велела: кто-то рвал несчастного в клочья, кто-то проглатывал живьём, кто бил жалом. Были и такие, кто принимался играть со своей добычей, как кошка с мышкой.