— Да, помню. Но меня рядом тогда не было, — мрачно добавил я.

— Конечно…

После недолгих раздумий я решил сыграть роль несчастливого человека, который спустя два самых страшный месяца воссоединился с семьёй. Я чётко не знаю, каким был при жизни Жак, но считаю, что из-за войны можно стать каким угодно. По итогу я стал мрачным и чуть-чуть приободрённым, чтобы не расстраивать жену. Я столько испытаний пережил на той войне, что вспоминать — причинять себе неубывающую боль в душе. Мне сложно будет жить с этой тяжестью в груди. А рассказывать кому-то — причинять мне и ему дополнительную боль. Я не хочу идти на риски, не хочу, чтобы семья вместе со мной страдала. Лучше отгорожу их от угнетающих рассказов и приму выстрел на себя, лишь бы никто не повторил мою участь.

Такую роль я буду играть.

— Банжамин вместе со всеми решила, что ты мёртв. Я её уговаривала, но она не поддавалась. Как сообщили — опустила взгляд и побежала в свою комнату с подушкой в руках. Она так горько плакала. Как сейчас помню.

— Прости, что не писал. Нам нельзя было никак связываться, — на миг я схватился за ручку чашки, но сразу же отпустил, опустив плечи.

— Жак, я повешу пальто.

Она подошла, однако я не противился, что стоило мне значительных усилий, и сняла с меня моё облачение Проводника. Мне чертовски не нравится, когда кто-либо трогает мою одежду. Во-первых, она моя, а во-вторых, она всё ещё моя. Эта одежда, что обрамляет бесчувственное тело (предмет), является некой защитой. В ней я ощущаю себя безопаснее, лучше, подобно кокону. Но в отличие от бабочки, тело у меня не такое красочное. Я и сам полностью не раздевался… Как-то не думал об этом раньше… Кхм-кхм.

Но чувство в этом облачении не такое, как во Мраке. Это другое. На подробное описание я пока не подготовился.

Ох, как я сдерживался, чтобы не повернуть голову, видя, как моё дитя без стыда вешают на вешалку и заталкивают в этот ящик Пандоры. И ведь я ещё при входе снял туфли. Короче говоря, грусть и слёзы.

Узнав, что в квартире есть ребёнок, мне сразу стало лучше. Как уже упоминалось ранее, люблю я детей, потому что они такие наивные и не умеют хранить секреты. По большей части. Но есть одна загвоздка — меня девочка вряд ли примет за своего отца. Уж слишком я странно выгляжу для коренного жителя.

— Ты можешь пойти к Банжамин. Не разбуди её. Она в последнее время ложится поздно.

— Хорошо, — я похлопал её по плечу и вышел из кухни, направляясь в самую дальнюю комнату.

Вошёл-то я тихо, но эта девочка, заметив тень за спиной, мгновенно повернулась на меня. Она прищурилась и тут же кинула в меня подушкой, укутываясь в одеяло, таким образом прячась от меня. Благо я имел много дел с такими детьми и догадаюсь в нужный момент, что нужно будет делать и с ней.

Я постоял у прохода немного, но затем зашагал к кровати.

— Не трогайте меня! — воскликнула Банжамин, лишая себя воздуха внутри своей «защиты».

— Не трону, — быстро высказался я, неспешно садясь. Я обратился к жене у себя за спиной: — И ты пойди. Я разберусь.

Она с обеспокоенным выражением лица кивнула и закрыла дверь.

— Банжамин, разве ты меня не помнишь? — я всё-таки решил попытать удачу.

— Помню, — неслышно сказала она. — Ты похож на папу.

— Да, похож, — вздохнул я. Эх, не вышло.

Вдруг девочка залилась слезами, не сводя с меня глаз. Тут мне опасно было ей помогать, а то спугну бедняжку и потеряю какую-либо поддержку с её стороны. Да, дети наивные, но верные, как не знаю кто.

— Месье, уйдите… — продолжала всхлипывать она, вытирая слёзы. — Зачем вы пришли? Грабить? Что вы сделали с мамой?

Нижняя губа подрагивала, а сама Банжамин не переставала сжиматься на тот же месте в комочек. Я не шелохнулся, но изогнул губы в расстроенной мине.

— Она в порядке. Но ей плохо, когда ты плачешь.

Она вмиг утихла, как будто вошла в себя: взгляд падал в никуда.

— Ей и со мной плохо. Она ждёт папу, но он никак не спускается с неба, чтобы явиться во сне хотя бы маме. Он не заслуживает её.

— Потому что не явился ей?

— Потому что не попрощался с нами.

Она оглядела меня с ног до макушки, немного вылезая наружу, и в окончательный раз всхлипнула.

— А вы красивый, месье.

Я не растерялся (зачем, если это безоговорочная истина?) и улыбнулся Банжамин.

— Спасибо. Мне очень приятно, что взыскал такое светлое мнение о себе, — приложил ладонь к груди в знак признательности.

Банжамин вылезла из-под одеяла. Не сказать, что она была красивой, но миловидной — точно. Коричневые волосы завязаны в тонкую косу. Глаза, как и у всех детей, более блестящие, чем у взрослых.

Я подал ей руку для приветствия — она пожала её.

— Алистер, — сказал я.

— Банжамин.

— А кто вы?

Очень интересный вопрос, я бы даже выразился, занятный. Понятно, что окружению клиента мне запрещено рассказывать правду, и этой девочке я ничего не скажу, ведь это может сорвать мою деятельность, уничтожить в клочки. На секунду я подумал, что клиентом является Банжамин, но явился я именно при встрече с Шарлотт, значит, мои опасения можно смело кидать в урну.

— Я очень хороший дядя. Я друг твоей мамы, — мягко добавил я.

— Точно, у неё много друзей, — воодушевлённо дополнила она. — Только раньше у мамы их было намного больше. Они часто приходили сюда: я слышала крики.

— Какие крики? — дело начинает набирать обороты.

— И кровать скрипела… — раздумывала дольше Банжамин. — Ещё мама просила меня не входить к ней в спальню. И видела-то я её друзей мало, потому что слушалась её, но на самом деле их было во-о-от столько, — она широко развела руками, — и все разные.

Я сглотнул, как можно дольше удерживая любопытный взгляд на Банжамин. В будущем ей придётся узнать, что по-настоящему происходило между Шарлотт и так называемыми друзьями.

Измены — простое дело для живых. Каждый второй изменял своей паре, или третий, не обессудь. На ум приходит разговор с Шарлотт минутами ранее. А обвиняла она именно меня, то есть Жака. Так и идут дела: человек проецирует на втором свои опасения или уже сотворённые грешки, либо чтобы отчистить совесть, либо переложить вину и дальше жить своей тихой бессовестной жизнью. Им легче обвинять другого, лишь бы не чувствовать на себе любимом груз содеянного.

Но тогда зачем я здесь? Пока у меня сложилось представление, что у Шарлотт нет никаких заслуг. Чем она заслужила моё появление?

— Когда папа умер, мама нечасто выходила на улицу. Я же почти жила на улице, только приходила ради того, чтобы поспать. Мне легче на свежем воздухе.

— Полностью с тобой солидарен. А что ты ешь?

— Ну… что в холодильнике осталось, то и ем. Я не привереда. Просто знаю, что маме плохо и ей не до домашних дел. Я её не дёргаю по пустякам. Но… в последнее время она меня пугает. Я пытаюсь к ней не подходить.

— Как именно пугает? Я смогу исправить это. Не стесняйся.

— Недавно утюг поставила на бельё и смотрела в окно. Она не отзывалась на мои крики, пока бельё не загорелось. Или тогда, когда она замахнулась на меня: я убрала папину фотографию с тумбочки в прихожей.

Вот этого я не исправлю при всех моих силах за двадцать четыре часа. Я некое подобие психолога, но даже живой психолог не справился бы с этим психическим расстройством за один единственный день, да какое там… за год.

— Я ещё могу вспомнить, хотите? У меня много историй. Два месяца, оказывается, — очень растяжимые.

— Можешь не вспоминать. Тебе тяжело. И я не буду заставлять ребёнка снова окунаться в них и причинять себе психологическую боль. А это что за фотография?

Я удачно пошёл с Банжамин на контакт. Не уверен, дело ли в моей красоте, но я не буду исключать этого варианта. Да, даже в самые плохие времена следует не забывать хорошем, а у меня из «хорошего» только личико, мой идеальный дорогой костюм и золотые часы. Кстати, они сейчас не подавали знаков. Всё в порядке.