И когда такой олух приезжает в Анрию, Анрия отпечатывается на его лице.

Испуганные глаза, легкая паника во взгляде, приоткрытый рот, добродушная глуповатая улыбка, озадаченность и растерянность, удивление и недоверие, настороженность и подозрительность. И все это на фоне восхищения, потрясения и страха буквально от всего, что способен охватить глаз: высоты зданий, непрекращающиеся ряды домов, соборы и церкви, театры, оперы, дворцы, сады, чадящие в небо фабричные трубы, уродливо торчащие из тела города, сотни кораблей в порту, десятки суденышек и лодок у речных пристаней на набережной реки Мезанг, тысячи телег и экипажей на анрийских дорогах и мостах, вывески, вывески, вывески, кричащие и яркие, заманивающие к себе вывески, от которых никуда не скрыться. И люди. Бесконечно движущиеся неизвестно куда и зачем, суетящиеся, торопящиеся, не замечающие никого вокруг, равнодушные ко всем и всему кроме себя люди, среди которых нет ни одного знакомого лица.

Приезжий олух видит всего лишь за час столько, сколько не видели в жизни семь поколений его уважаемого семейства.

И вот такой олух оказался на Имперском проспекте. Ведь каждый должен хоть разок побывать на картине известного живописца, прежде чем Анрия покажет свое истинное лицо и поглотит несчастного простака, мечтавшего о бесконечных возможностях и новой жизни в большом городе.

Он смотрит во все глаза, таращится на каждую вывеску, вглядывается в витрины, машет прохожим, расплываясь в кретинской улыбочке, которые отвечают ему в лучшем случае снисходительным пренебрежением, а чаще надменностью или холодной враждебностью. Задирает голову, чтобы наконец-то увидеть, где заканчивается вон та серая громадина с золочеными сыроедскими буквами или хакирскими каракулями на фасаде. Останавливается, чтобы прочитать по слогам объявление у широко открытой двери, гарантирующее высокое качество обслуживания, невольно мешает движению сонных в утренний час пешеходов в дорогих нарядах. Бесконечно извиняется, неловко раскланиваясь, вертится из стороны в сторону и замирает в восхищении, встретившись взглядом с чем-то, что в очередной раз за прошедшие пять минут потрясло воображение и перевернуло весь мир с ног на голову.

Именно такой олух, задрав голову, чтобы насладиться гранитными львами, украшающими фасад, подошел к дверям «Империи». Остановился, приоткрыл рот, прищурил левый глаз, немного помолчал, разглядывая огромные буквы.

— «Ин-пе-ре… ри… я-ааа», — медленно прочитал он по слогам, тыча пальцем и от сосредоточенности едва ли не вспотев.

Швейцар, которого сложно было отличить от гранитного льва, расположенного несколько выше, не шелохнулся. Однако не удержался от того, чтобы скосить на деревенщину глаза, — слишком уж тот привлекал внимание своей неотсюдостью.

Олух опустил наконец-то голову и словно только сейчас заметил швейцара у дверей. Приветливо улыбнулся улыбкой непробиваемого, оптимистично настроенного дурака и широко зашагал к входу. Привратник рефлекторно выбросил руку из-за спины и схватился за дверную ручку. Олух, видимо, решил, что с ним здороваются, как принято в селе, поэтому с готовностью протянул свою руку.

— Здрасьте, — изобразил он неуклюжий полупоклон, улыбаясь еще шире и наивнее. — Ганс Штизель.

Швейцар никак не отреагировал и даже не взглянул на Ганса Штизеля. Видимо, единственное разрешенное ему движение он уже совершил.

— Простите, хэрр, — глядя строго перед собой, вежливо произнес привратник, — известно ли вам, куда вы хотите войти?

Олух смущенно посмотрел на свою блестящую от пота ладонь, осторожно обтер ее о полу распахнутого сюртука, и энергично помотал головой.

— Не, — честно признался он. — Вот и хотел спросить: че это за хоромы такие, а?

Швейцар не удержался и все же скосил на Штизеля глаза. Лично он сам считал свой вопрос риторическим. Однако непосредственность и искренняя, обезоруживающая простота олуха выбила швейцара из накатанной колеи.

— Это гостиница «Империя», — холодно и не без гордости ответил он, не отпуская ручку двери. — Лучшая гостиница во всей Анрии и — не побоюсь этого утверждения — за ее пределами.

— Ааа, — со значением протянул олух. — И че? У ей сам анператор за хозяина, что ли?

Швейцар растерянно поморгал, пытаясь восстановить цепочку логических рассуждений типичного олуха, обитающего в мире элементарных понятий и примитивных явлений.

— Нет, — возразил швейцар, закладывая руку за спину. — Гостиницей управляет майнхэрр Людови́к Терье.

— Сыроед, что ль? — почесал затылок олух.

Где-то на периферии мозга привратника возникла странная мысль, что он делает то, чего никогда бы делать не стал. У него имелся один четкий приказ: не пускать в гостиницу тех, кто не носит на себе годовой бюджет хотя бы Дюршмарка. Олух под это описание не подходил вовсе. Казалось бы, швейцару стоило уже прекратить всякие разговоры и начать игнорировать, однако он продолжал и не игнорировал. И с трудом удержался от саркастической ухмылки, едва не сказав то, что думает.

— Да, майнхэрр Людовик — тьердемондец, — сухо ответил он. — И я настоятельно рекомендую вам не использовать жаргон ни в его, ни в чьем бы то ни было отношении.

Штизель втянул голову в плечи и покраснел.

— Ой, извините, извините, — пролепетал он, шлепая себя по губам. — Я не со зла… Ну и как там у вас? Хорошо? — поспешно сменил он тему.

Швейцар снова покосился на олуха, вытянулся, гордо вскинул голову.

— Лучше не бывает, — отчеканил он. — Мы гарантируем лучшее обслуживание для лучших людей.

Штизель одобрительно покивал, сгорбился, проговорил вполголоса, озираясь по сторонам:

— А можно взглянуть, как у вас там, а?

— К сожалению, нет, — холодно ответил швейцар, вновь рефлекторно выбросив из-за спины руку и хватаясь за дверную ручку.

— Почему? — растерялся олух. — Я ж тока глазком поглядеть. Ничего не сломаю. Воровать не буду… меня батя ломом еще в детстве от этого дела отучил. Да и ваще ворье терпеть не могу!

— К сожалению, в нашу гостиницу не пускают просто взглянуть.

Олух подозрительно нахмурился, потер лоб, но вдруг просиял. Подмигнул, наставив палец.

— А, понял! Ну, тогда поселюсь у вас, что ли.

Швейцар украдкой вздохнул.

— Боюсь, это невозможно.

— Чего это? — переменился в лице олух.

— Вы выглядите не слишком… представительно.

— Нормально я выгляжу, — запротестовал Штизель.

Швейцар едва не сдался. Он отказывался верить, что существуют настолько наивные и простые люди, однако их яркий представить стоял перед ним и искренне не понимал, почему одним людям в «Империю» войти можно, а другим — нет.

— Я и не утверждаю обратного… хэрр Штизель. Просто боюсь, наша гостиница не по вашим средствам, — терпеливо и тактично пояснил привратник.

— Чего это, а? — вскипел праведным гневом оскорбленный олух. — Ты на средства мои, что ль, глядел? Очень даже по средствам! Захочу, вообще куплю тут все, когда разбогатею!

Швейцар все же позволил себе снисходительную улыбку. Ему очень захотелось сломать маленький мирок очередного покорителя большого города.

— Номер в нашей гостинице стоит восемьдесят крон в сутки.

— Ой, бл… — поперхнулся олух и, отдышавшись, просипел, выпучив круглые глаза: — Сколько?

— Это номер с минимальными удобствами, — добавил швейцар.

— Господи прости! — запричитал Штизель. — А с этими, как его… скока ж тогда стоит?

— До пятисот крон, — ответил швейцар, словно это было само собой разумеющееся.

— Ох, мать моя… — олух взялся за голову, в которой явно не умещалось, что такое вообще возможно. — И че? Много желающих?

— Изрядно, — кивнул швейцар, расслабившись из-за маленькой победы.

Впрочем, он тут же собрался, поскольку к «Империи» подкатила дорогая карета, запряженная парой чистокровных негальцев. Швейцар вытянулся, выпятил грудь и направил все силы на то, чтобы больше не обращать на олуха внимание. Задача оказалась невыполнимой.