— А если бы просил?

— Тогда, — пожал плечами Кассан, — я бы не стал делать вид, что верю тебе, сади́к Барун.

Бруно вздрогнул и невольно посмотрел на распахнутую дверь, в которую вышел сигиец.

— Кто же он на самом деле такой? — пробормотал Маэстро, почесывая за ухом.

— Лахди́, — сказал Кассан.

Бруно наморщил лоб, пытаясь оживить в памяти кабирские слова, не связанные с указанием дороги и подать во имя человеколюбия.

— Это значит «никто», — великодушно подсказал Кассан, избавляя его от умственного напряжения. — Видимо, по его разумению, это все объясняет, а большего о себе он никогда и не говорил. Отец, наверно, о чем-то догадывался, но не считал нужным делиться догадками с сыновьями. Даже с Ассамом, а уж его-то он держал в курсе всех своих дел и мыслей. Лично я, и не только я, сперва считал, — рассмеялся сельджаарец, — что Ранхар — фарих-хадай.

— Кто?

Кассан обвел глазами гостиную, словно подсказка была где-то совсем рядом, затем задумался, нахмурив брови.

— Ну… — он пощелкал пальцами, — как бы тебе объяснить… Фарих-хадай — это такой… иблис холодных песков. Вернее, прислужник иблисов, когда-то бывший человеком. Говорят, если пережить страшную потерю, отчаяться до предела возможного, возвести за обиды страшную хулу на Альджара, да так, что отвернется даже Он, коварные духи Эджи подкрадываются к такому человеку и обещают забрать боль и все горести. Если человек глуп и слаб и ведется на лживые обещания, прислужники Эджи действительно забирают его страдания. Вместе с душой, — зловеще сверкнул глазами Кассан. — И делают его фарих-хадай — зловещей тенью в человечьем облике, которая уже не живет, но и умереть не может, словно голодный гуль, поджидающий неосторожных путников в пустыне. Только вместо плоти фарих пожирает душу, чтобы заполнить пустоту внутри себя. Он вечно голоден, бродит по холодным пескам в тщетной надежде вернуть то, что у него забрали обманом, но чем больше душ фарих пожрет, тем сильнее становится его голод. А бывает так, что фарих идет на службу духам Эджи и тогда становится джами́ — про́клятым слугой, наделенным силой иблисов, отвергнутым Альджаром нечестивцем, неутомимым охотником, сборщиком падших душ и верным гончим псом, загоняющим жертву, на которую укажут хозяева из Фара-Азлия.

Бруно задумчиво пожевал губами, языком ощупывая дырку между зубов.

— Он не очень-то похож на демона, — заметил Маэстро.

— Конечно! — рассмеялся Кассан. — Какой уважающий себя демон похож на демона? Но не верь всему, что слышишь, садик Барун. Это всего лишь старые сказки Сель-Джаар, откуда я родом. Матери пугают ими непослушных детей еще с тех времен, когда даже пророк Зааб-наби не родился. Моя мать тоже меня пугала.

— Да я… — промямлил Бруно, нервно улыбаясь.

— Просто ты не видел его тогда, когда мы только нашли его. Поверить в то, что он явился из старых сказок об иблисах, было гораздо проще, чем объяснять все его странности. Думаю, ты заметил, что у него их слишком много, чтобы считать его обычным человеком? — усмехнулся Кассан. — Но этот мир гораздо сложнее, чем можно себе представить, и в нем много того, что не укладывается в голове. Самое простое — списывать все, что ты не понимаешь, на духов Эджи и темные силы. Взять хотя бы ваших колдунов. Они владеют страшной силой, но они всего лишь люди. У Ранхара тоже есть похожая сила, хоть он и уверяет, что не колдун. Но он точно не иблис. По крайней мере, не враг Альджара. Когда он впервые проделал все эти свои фокусы с летающими кувшинами, мать вызвала толпу имамов и дервишей, чтобы они изгнали нечистого молитвами. Это было забавное зрелище, потому что выяснилось, что Ранхар знает Китаб лучше их самих и поправляет через слово. Такой аргумент показался всем более чем убедительным. К тому же, Ранхар разрешил одну проблему отца, из-за которой едва не пострадали все мы, хотя никто не просил его об этом. Он вообще никого не спрашивает, если что-то грозит людям, к которым привязывается. Довольно странное поведение для иблиса, голодного до чужих душ, верно?

Бруно почесал за ухом, пытаясь представить себе, как сигиец мог бы разрешить ту проблему, но как бы ни старался, а получались лишь пара трупов и десяток расшвырянных по сторонам людей.

— С тех пор, — продолжил Кассан, вздохнув, — Ранхар стал членом нашей семьи. И мне все равно, кто он. Если честно, я думаю, он и сам толком не знает, кто он такой. Он и имя свое не назвал, скорее всего, потому, что просто не помнит. Но не похоже, что это хоть как-то беспокоит его.

— Может, это как-то связано с Маши-как-его-там?.. — робко предположил Бруно.

— Почему бы тебе не спросить об этом его самого? — хитро улыбнулся Кассан.

— А он ответит?

— Может, да. А может, будет молчать, как обычно. Во всяком случае, уж точно не убьет.

Бруно нервно хихикнул.

— Если он захочет тебя убить, обязательно об этом скажет тебе, — серьезно сказал Кассан.

Что заставило остановиться возле двери в комнату сигийца, Бруно толком не понимал, ведь он твердо решил пойти к себе и забыться сном, если съеденный ужин позволит. Однако Маэстро встал с подсвечником с зажженной свечкой в руке, воровато оглядываясь в темном коридоре и прислушиваясь к тишине: дом Кассана словно вымирал, едва заходило солнце. Во всяком случае, Бруно так казалось.

Он приложился к двери ухом, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук, но с той стороны тоже было тихо. Немного подумав, Маэстро коснулся ручки и легко толкнул дверь. Та поддалась и бесшумно приоткрылась. Бруно согнулся и приник глазом к узкому проему, но в комнате было темно. Он поднес к проему свечу, но даже так разглядел лишь силуэты скудной мебели. Бруно разогнулся, вздохнул и… приоткрыл дверь еще шире, тихо проскальзывая внутрь.

За исключением стола, стула у плотно занавешенного окна, шкафа в углу и кровати возле стены в комнате больше не было ничего. Зато хватало пестрых шамситских ковров, которые устилали не только пол, но и висели на стенах. В моду эти ковры вошли еще при императоре Сигизмунде Шестом и спустя сто с лишним лет выходить из нее не собирались. Такие ковры, а вернее, их дешевые и безвкусные подделки, украшали даже некоторые ночлежки и притоны, в которых Бруно доводилось бывать. У Кассана они, естественно, были самыми что ни на есть настоящими, вытканными шамситскими ткачами, и украшали буквально каждую комнату. Их было столько, что спустя всего час после того, как Бруно оказался в гостях, глаз совершенно перестал их воспринимать, если не сделать над собой усилие.

Сигиец сидел с закрытыми глазами на застеленной кровати в одной рубашке и штанах, скрестив босые ноги. Бруно ждал, что тот недовольно поморщится, привлеченный светом, злобно зыркнет и выгонит вон, но быстро вспомнил, что обычные человеческие реакции сигийцу не свойственны. Он вообще никак не отреагировал на вторжение и не пошевелился. Даже веко не дрогнуло. Бруно с волнением присмотрелся к нему повнимательнее. Смотрел довольно долго, чтобы сделать тревожный вывод — сигиец не дышал.

Бруно растерянно поскреб пальцем за ухом. Странностей у сигийца, конечно, хватало, но дышать он любил ничуть не меньше самого Маэстро, а помирать вроде бы не собирался. Чувствуя себя и глупо, и неуютно, Бруно все же шагнул по мягкому ковру к кровати. Встал возле нее, затаив дыхание, склонился к неподвижной физиономии, поднес свечу…

Сигиец внезапно распахнул веки, цепко уставившись на Бруно. Пламя свечи отразилось двумя жуткими огоньками в зеркальной поверхности серебряных бельм.

— Еб твою мать… — полушепотом простонал Маэстро, отшатываясь от неожиданности и страха и хватаясь за сердце.

— Что? — спросил сигиец.

— Да ничего, — раздраженно проворчал Бруно. — Проверяю, живой ты или кони двинул, — почти честно признался он.

— Куда?

— Что «куда»?

— Коней двинул.

Бруно с шумом втянул сквозь зубы воздух, сдерживая рвущееся наружу негодование. Огонек свечи мелко задрожал. Сигиец моргнул, возвращая глазам обычное состояние, и продолжил смотреть на Бруно, слегка прищурившись от яркого с непривычки света.