— Милый, милый!.. Какое счастье любить тебя!.. Я все, все сделаю, что ты захочешь!
— А если я захочу, чтобы мы больше не откладывали? А если я сию же минуту скажу об этом старшим Сковородиным? И если мы оба пойдем к ним и скажем это? — залпом спросил Петя.
— Ну… скажи, скажи!..
*
Когда час спустя молодые люди вышли на улицу, Галина с тихим смехом прислонилась к Петиному плечу.
— А-ах… этот один-разъединственный бокал шампанского все еще шумит у меня в голове!.. Я же только под Новый год пью шампанское, а сегодня на меня оно ужасно сильно подействовало… ах, в глазах у меня все еще какие-то золотые кружочки так и вертятся! Отчего это? Ах, это от счастья, от счастья!.. А ты? Почему ты молчишь, милый?
— Я? Тоже — от счастья! — шепнул Петя, быстро коснувшись губами ее горячей щеки.
— Помнишь, мама сказала, что более тридцати лет назад, в студенческие их времена, у них была помолвка с папой… а вот сейчас оба они уже отмечают нашу с тобой помолвку. А я при этом слове подумала, что тебе, наверно, покажется смешным это слово «по-молв-ка-а…».
— А что в этом слове смешного?.. «Помолвка» от слова «молвить», «молва»… то есть что-то объявленное вслух… и понятно, с уважением и радостью… как видишь, все понятно.
— Знаешь, а потом я еще раз испугалась, вдруг тебя рассмешит мамина просьба: «Милые мои, умоляю, дайте срок — ведь надо же как следует подготовиться к этому торжеству!» Но ты с таким добрым лицом кивнул, что я чуть не расцеловала тебя за это!.. Ой!.. Я не кажусь тебе смешной?
— Что ты, родная… в тебе все еще впереди.
— Ты хотел сказать «у тебя», «перед тобой»?
— Нет, Галиночка, именно так: в тебе самой все еще впереди.
— Во мне самой?.. Что ты этим хочешь сказать, Петя? Не понимаю, почему ты именно так выразился: в тебе самой…
— Да потому, что именно в эти последние дни мне открылось в тебе, Галиночка, какой ты можешь быть, ты сама! Ты можешь быть решительной, смелой… ты можешь и сквозь боль душевную и физическую чувствовать сильно и глубоко…
И Петя напомнил ей о вечере, когда она пришла к Мельниковым нежданно-негаданно и будто «мост перебросила в будущее».
— А какая же я была зарёванная… у меня даже сердце на минутку сжалось: батюшки, до чего же от слез глаза, нос, губы распухли, до чего же я нехороша!
— Что ты, что ты!.. Да еще никогда не казалась ты мне такой чудной и родной!
— А я думала, что ты меня просто жалеешь, не хочешь огорчать… Прости, прости, что я так подумала о тебе! Поцелуй меня… докажи, что ты за это не сердишься на меня…
— Ну… вот, вот!.. — Петя, быстро притянув ее к себе, поцеловал в глаза и губы.
Они шли в синей тени, под пышными навесами заснеженных деревьев, которых так много посажено было на Проспекте Мира.
— Не замерзла? — шепнул Петя, прижимая к себе ее локоть.
— С тобой-то!..
— А все-таки возьмем машину… вот и зеленый огонек!
— Сначала к нашим гигантам! — предложила Галина, когда оба сели в такси.
Через несколько минут оба уже были там. Как и в тот памятный вечер в начале зимы, Галина побежала через площадь и остановилась напротив постамента, где, высоко подняв серп и молот, стояла могучая пара двух стальных гигантов — рабочий и колхозница. Как и тогда, на головах у них белели снежные шапки, чему Галина по-детски обрадовалась, а потом помахала им рукой в белой пуховой перчатке.
— Мне так и кажется, что они смотрят на нас…. А тебе, Петя? Милый, милый… тебе хорошо сейчас? Хорошо?
— Да… очень… — шепнул Петя, не сводя с нее восхищенного взгляда. А Галина трепетным, словно тающим голосом все спрашивала, ожидая еще какого-то особо желанного ей ответа:
— Ну, скажи, скажи, почему тебе хорошо? Почему ты чувствуешь себя счастливым?.. Наверно, потому, что без любви можно погибнуть? Ты молчишь? Ты не согласен?
— Вот ты боишься, что «можно погибнуть»… Конечно, случается людям ошибиться в тех, кого они полюбили, тосковать, даже отчаиваться., но это еще не гибель. А вот когда человек работать не может и уже ровно ничего не может внести в общее дело, вот тогда он погиб!.. Ты себе представляешь это?
— Ах… но я ведь никогда не думала об этом, а почему не думала, я не знаю… Но вот сейчас я это ясно понимаю!.. Ты не сердишься на меня, что я не сразу это продумала?
— Ну… потом продумаешь, времени у нас впереди хватит! — ответил Петя полушутя и натянул поглубже на лоб ее белую шапочку. — У тебя, Галочка, волосы заиндевели!.. Сядем в машину… куда ты хочешь проехаться?
— С тобой куда угодно!.
Когда оба сели в машину, Галина крепко поцеловала Петю и шепнула ему: «Все, как прежде, все, как прежде!»
А он, нежно перебирая под пуховой шапочкой плотные и шелковистые пряди девичьих волос и наслаждаясь тонким теплом приникшей к его лицу щеки, думал, напротив, о том, что прежнее исчезло и не вернется, а новое требовало размышлений. Ему также и ясно было, что пройдет некоторое время, пока он сможет открыть это Галине. А пока к ней надо относиться внимательно, ласково, терпеливо, но в то же время и настойчиво. На чем же надо настаивать? Галина еще не знает себя, она бывает просто беспомощна перед властью своих мгновенных и постоянно меняющихся настроений. Вот теперь ему понятно, что именно вызвало тот трагический случай, который так дорого обошелся не только Пете Мельникову, его товарищам, но и семье Сковородиных, а чего это стоило самой Галине!.. Ей не хватает глубины и широты, вся ее надежда — прелесть и обаяние ее красоты, ее взгляда, голоса, смеха, каждого ее движения, — и все это словно заранее внушает каждому: «что бы там ни было, мне все будет прощено!» Но теперь ты знаешь, что не все прощается, что высокое не в любви одной!.. Теперь я о тебе знаю больше, чем прежде, и могу сравнивать: вот это в тебе — зерно золотое, глаза твои, затуманенные горячими слезами, слова твои, сказанные мне в тот счастливый вечер, — ведь они, все до единого, как из родника!..
И вот оттого, что я знаю, что в тебе зерно золотое и что наносное, случайное, как сор, всплывающий на поверхность, я верю: придет время, когда ты все это поймешь и будешь управлять собой, укреплять в себе то, что сейчас еще не умеешь ценить,
«Не ценит она ничего! — вдруг вспомнились Пете слова матери. — Любви, преданной ей всей душой, и то не оценила!»
Эти слова, как бы против воли, вырвались у Марьи Григорьевны в один из горьких и глухих вечеров после, как называла она, «убийственного налета» Галины по телефону. Мать произнесла их тихим, будто перехваченным болью голосом, болью за своего так беспощадно и несправедливо оскорбленного сына. Обычная ее сдержанность проявилась и здесь, но сын прочел в этих словах гораздо больше, чем услышал: мать, конечно, хотела подготовить его к неизбежному и полному разрыву с Галиной. А он пожалел и простил ее, и вот все вернулось. Но мать не простила и ничего не забыла. Она не стала мешать возвращению того, что едва не погибло совсем, но ' она не радуется этому. В вечер возвращения Галины к нему мать вышла, чтобы третий не стеснял их. Но, выходя с Галиной, Петя успел уловить в глазах матери потаенный тусклый луч печали. С ней, с этой материнской скрытой печалью, он разминулся в те блаженные минуты: заметил, но тут же забыл и вышел вместе с Галиной, чтобы (без помех!) отдаться радости. А сейчас вот вспомнил: вошла мать, держа в обеих руках покупки — сдобу к чаю.
А я ей: «Мама, мы уходим..» Родная, добрая моя, не обижайся, не грусти, вспомни, как ты тоже от матери и отца ушла к Николаше Мельникову!.. И я уже взрослый, выбрал Галину… и я отвечаю за нее, да и она уже не та, что прежде. Она не только меня, она ведь и себя наказала, теперь она знает, что такое боль сердца… Ты присмотришься к ней и, конечно, увидишь то новое, чего раньше не было… и ты лучше поймешь ее… Я при этом не буду тебя торопить, и тебе будет легче привыкнуть к моей жене… Поверь, мама, именно я, и прежде всего я, помогу ей стать иной, настоящей…
«Сколько еще тебе, сынок, забот… с нею предстоит — ведь вон какая она своенравная, балованная!» — не однажды ты мне это говорила, мама. Помнишь, как ты часто подшучивала: «ты у меня тихий…» Наверно, я, тихий, полюбил Галину еще и потому, что верю: многое и многое еще раскроется, расцветет в ней… Знаешь, мама: в настоящей любви должен быть свой гуманизм: ведь я люблю Галину не только для себя, но и для нее, и я убежден, что именно я больше, чем все другие, могу принести ей добра, радости. «А она тебе?» — недавно спросила ты, мама. Родная моя, хорошая, взгляни поглубже в мою уже вполне взрослую жизнь и поверь: как трудно мне было жить и работать без той радости и очарования (не иронизируй над этим словом, мама!)… да, да, радости и очарования, которое в целом свете есть для меня только в Галине!.. Помнишь, в тот вечер, когда счастье вернулось, я тебе сказал, что сейчас я стал видеть Галину полнее и яснее. Ты удивилась: «Целый год дружили — и только вдруг стал ее видеть яснее… почему?» Потому, мама, что за эти месяцы я успел пройти целую школу выдержки в работе и душевной стойкости — я не сдался, а выстоял! Выстоял!..»
