- Ну, давай, я сам сделаю…
Не выполнить его просьбу было нельзя. Он командовал экипажем "от противного": все делалось не так, как это представляется большинству имеющих понятие о единоначалии людей. Тон был интеллигентнейший… с применением, в достаточно обильном количестве, красивых ненормативных выражений. Леша Миронов, штурман-интеллигент, активно поддерживал этот вежливо-язвительный тон; Миша Орехов не уступал ему в изобретательности. И только молчаливый Юра, постоянно читавший книжку в своем углу, вставлял свое слово - и точно "в жилу".
Так раз, увлекшись на посадке в Сочи наблюдением за обитательницами адлерского пляжа, пересекаемого нами за пятнадцать секунд до приземления, капитан поздновато подхватил машину, и получился мягкий невесомый "козел": машина коснулась бетона и снова плавно полетела; капитан успел дать команду "всем ноль, с упора", а радист, не отрываясь от книжки протянул:
- Воспари-и-ли…
Так это словечко и прижилось в моем лексиконе; капитан же больше на моей памяти козлов не допускал. Он вообще летал классно.
С моим приходом в экипаж началась учеба. Я взлетал и садился, садился и взлетал, а экипаж, в свойственной ему манере, с шуточками и прибауточками воспитывал молодого правого летчика. Делалось это изысканно и не обидно. Да у меня и самого с чувством юмора все в порядке; через месяц я влился в экипаж, как век в нем работал. Через пару месяцев, с такой школой, я летать на Ил-18 научился.
Когда командиру хотелось потренироваться, он просительным голосом нежнейше предлагал: "Можно, я сяду?" Или "Не желаете ли Вы, сэр, отдохнуть?"
Куда ж денешься; я отвечал что-то вроде: "Всенепременнейше" или "Со всей любезностию" - и отдавал управление. Иной раз, под настроение, на такую просьбу я нагло отвечал: "Рубль!" Капитан со вздохом лез в карман и молча протягивал целковый. Я брал, зная, что через пять минут он все равно на мне отыграется.
И точно, после заруливания он вдруг с горящими глазами предлагал:
- А давай - в шмен! Мои - первая, третья, четвертая!
Это означало сравнить цифры на номерах вытащенных из кармана случайных купюр. У него почему-то сумма названных цифр всегда была больше моей. И рубль перекочевывал обратно в его карман.
Иногда в полете он вдруг загорался:
- Давай споем! Ты - первым, я - вторым… нет, я - первым, ты - вторым… - и подбирал тон: "Краси…" - и ниже в терцию: "Краси…" и я тут же с чувством подхватывал:
Красива Амура волна, и вольностью дышит она…
Больше ни он, ни я слов не знали. Или пели "Шумел сурово брянский лес" - на два голоса, либо "Гулял по Уралу Чапаев-герой". Я с удовольствием, в полную силу подпевал, а ребята только головами качали - но иной раз, когда сон наваливался, пение как-то будоражило экипаж и помогало преодолеть дрему.
Пение это было нам знакомо по художественной самодеятельности: в бытность мою на Ан-2 в Енисейске я руководил художественной самодеятельностью своего Енисейского авиаотряда, а Шевель в это же время руководил самодеятельностью красноярцев, основных наших конкурентов на ежегодных смотрах. И надо было видеть Александра Федоровича (в миру - просто Сашку Шевеля), декламирующего со сцены штампованные стихотворные опусы партейного пошиба, поющего в хоре, участвующего в сценках… только играть он ни на чем не умел. Но как же он зажигал зал!
Так что в длинных ночных полетах пение нам очень помогало не спать.
Впрочем, с Шевелем разве уснешь… Шутки, розыгрыши, анекдоты, пари, фокусы, предложения "махнем не глядя", песни, стихи, декламация капитаном наизусть целых страниц из "Тараса Бульбы" - все это ничуть не мешало нам делать свое дело. Все делалось шутя, в одно касание, вдохновенно. И только когда уж совсем, уж слишком загибалось что-то необыкновенное, Леша сзади ворчал с радостным восхищением: "Ну, золотая рота…"
Особый случай, когда к нам подсаживался проверяющий, как правило, высокого ранга. То, что у нас все от зубов отскакивало - это само собой. Но… это ж в наш артистический экипаж попадал зритель!
Это было действо. Контрольная карта декламировалась с пафосом. Щелчки тумблеров звучали мелодией. Организованный, до блеска отполированный экипаж показывал товар лицом. Команды отдавались как на крейсере во время боя. Глаза у капитана полыхали демоническим огнем. У проверяющего тек между лопатками холодный пот… На послеполетное, под козырек, "Товарищ командир, разрешите получить замечания к экипажу" истаявший в эмоциях чин только махал рукой… а потом в кабинете командира отряда, вытирая пот со лба, произносил:
- Как, говоришь, фамилия командира? Шевель? Еврей, что ли? Нет? Ну, видать, из тех краев… арти-ист… И экипаж тоже… Нет, хватит, больше ни с кем из ваших не полечу. Школу видно!
Шевель, кстати был родом из Керчи.
Одно время к нам аж зачастили проверяющие из министерства - и все в наш экипаж. Видать, слухи пошли, что вот, в Красноярске есть такой командир Ил-18, такой сбитый у него экипаж, что хоть за образец бери - и на плакат. Так что показать товар лицом мы могли. Мы работали красиво. И, может, с тех полетов в шевелевском экипаже зародилось во мне такое вот, может, чуть хвастливое желание: показать им всем, как ЭТО делается. Может, я тоже чут-чуть в душе артист. Только шевелевской раскованности, иной раз на грани фола, мне явно не хватает.
Легкий, веселый, экзальтированный характер командира поддерживал прекрасный настрой в экипаже. Это была сплошная разрядка, и если по роду своей работы мы и попадали иногда в ситуации, то у меня в памяти не осталось о них воспоминаний.
Разве что раз, когда уж откровенно пустили мы пузыря в Камчатке, купившись вроде на мелочи… а запомнилось навсегда.
Была середина осени, Корякская сопка светились осенним золотом покрывающих ее подножие лесов; вершина на почти четырехкилометровой высоте уже освежилась новым снегом. С океана наносило тонкие слои облачной вуали, четкими горизонтальными линиями перерезавшие крутые склоны. Изредка появлялись по-осеннему невысокие кучевые и кучево-дождевые облака, сеющие мелкий дождь вперемешку с мокрым снегом. Яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь разрывы в тучах, выхватывали обширные мазки золота на буровато-зеленой картине сурового ландшафта.
К моменту нашего вылета чуть похолодало, в тылу циклона появились снежные заряды - обычное дело в октябре. Снег ложился полосой, и границы влажной черной земли и белого снежного покрывала видны были очень четко.
Мы выруливали на старт по взлетной полосе, любуясь столбами снежных зарядов, бродивших по ярко освещенным солнечными лучами окрестностям.
Один из зарядов только что закрыл на пару минут то торец полосы, откуда, развернувшись, мы должны были взлетать. Метров семьсот полосы оказалось присыпанной тонким слоем снега.
Как всегда с прибаутками, но строго выполняя все операции, мы не рулили, а шпарили по длинной бетонке, прикидывая за километр до торца начать притормаживать. Наличие снега в конце полосы нас не насторожило, скорее всего из-за психологической неподготовленности к зимнему восприятию действительности. Ведь лето только кончилось, а на Камчатке вообще стояло как раз бабье лето, и только этот циклончик подобрал остатки летнего тепла. Мы еще не врубились в предзимний период.
И все же меня толкнуло изнутри, и я любезнейшим тоном предложил Федоровичу, что не пора ли начать думать о том, что неплохо было бы заранее притормозить… На что тот, с не меньшей любезностью, ответил, чтобы я не переживал: успеется, мол.
На снегу нас понесло, но еще верилось, что спохватившийся капитан справится. Метров за двести до торца он выключил автомат юза и стал лихорадочно подтормаживать тычками; на лысине его выступил пот. Концевые фонари полосы неумолимо подкатились под нас. Капитан мгновенно принял решение и, искусно проведя машину меж фонарей и прижавшись к левой стороне концевой полосы безопасности, чистого пятачка, специально для таких случаев и предусмотренного на каждой взлетной полосе, дал команду:
