- Наблюдаю полосу по курсу! - голос штурмана.

- Садимся, ребята.

Вот она, родимая. Зеленые огни торца. Зебра. Знаки. Пла-авно малый газ. Раз, два, три-и-и! - и хор-рошо-о-о добрать! Замерла… Есть!

И покатились.

В углу темного перрона мы выключились. Пар валил из подмышек. Звенящая тишина навалилась тяжкой усталостью. Обрывки мыслей потихоньку собирались воедино; голова пылала.

Как же так? Как мы попались? Как купились?

- А ну-ка доставай прогноз.

- Да что доставать - там везде "ХОР".

- Давай, давай, где тут? Так… Норильск, Хатанга, Игарка, Уренгой, Надым, Ханты, Норильск…

- Норильск уже был.

- Погоди, погоди! Снова Норильск, внизу допечатано! Корректив! Й-е…

- Ну?

- Корректив: видимость 200, туман, вертикальная видимость 60.

- Временами?

- Нет, основная.

Жар снова ударил в голову. Такое ощущение наверно бывает, когда подошел к гаражу, дернул дверь - а она открыта… и машины нет!

Так вот что означали две нижние строчки в бланке прогнозов, полученных нами при подготовке к полету из Уфы в Норильск: я, опытный капитан, принял решение на вылет ПО НЕЛЕТНОМУ ПРОГНОЗУ! Норильск к нашему прилету должен был закрыться! Как мы просмотрели эти, допечатанные в последнюю минуту бледные машинописные строчки под всем списком аэродромов… не знаю. И вот теперь сидим в темноте, ждем инспектора и договариваемся, что и как ему врать. И как уфимский диспетчер выпустил нас - он же тоже изучает прогнозы и сидит там для того, чтобы проконтролировать мое решение. И он, как и я, купился!

Позор жег; Филаретыч, обычно активно участвующий в процессе принятия решения капитаном, чувствовал свою долю вины; весь экипаж придумывал предстоящие увертки и оправдания перед бездушным дядей… А я все задавал себе вопрос: как же так? Как же это я повез двести человек, ребятишек, в закрытый туманом аэропорт, как я допустил такой риск: чуть не угробил детей! Господи, спаси и помилуй!

Но делать нечего. Детишек увезли в ночь, мы пошли следом, остывая в рубашках на очень свежем воздухе, насыщенном влагой.

Аэропорт Надым в то время был - одна бетонка. Несколько временных строений заменяли аэровокзал и всю инфраструктуру. Женщины, сопровождающие детей, проявили изумительную пробивную силу, связались с властями - и к утру дети были накормлены и где-то размещены на отдых; мы вернулись на самолет и скоротали ночь на креслах в салоне. Я не спал, мучился совестью. Никакому инспектору мы были не нужны: мало ли по какой причине закрылся Норильск - удивительно скорее то, что он вообще открывается.

Он и открылся к обеду. Все службы аэропорта искренне желали как можно скорее избавиться от свалившегося на голову лайнера с двумя сотнями ребятишек, которые заполонили всю территорию. Поэтому нас как можно скорее выпихнули на Норильск.

В год Чернобыля красноярские летчики освоили новую для себя трассу Красноярск-Запорожье. Промежуточная посадка была в Горьком. Лету от Горького до Запорожья часа полтора-два; да полтора часа стоянки в Запорожье; да снова полтора часа до Горького - получалось три посадки за пять часов.

А жара в Европе тем летом стояла страшная: в Запорожье днем жарило плюс тридцать шесть, в Горьком тридцать два…

Ночующие в Запорожье экипажи жили в летной гостинице, устроенной на верхнем этаже аэровокзала, под стеклянным куполом, и можно представить, какой был у нас предполетный отдых. Существовали мы там по двое-трое суток, и все время экипаж с проводницами плескался в омерзительно цветущей сине-зелеными точечными водорослями днепровской воде.

Ругать или не ругать тот развитой социализм… но чудный Днепр - угробили, как, впрочем, и Волгу, и Ангару… кто ж думал тогда об экологии - когда совсем недавно партия торжественно пообещала народу коммунизм: вот он, уже завтра… поднатужьтесь… повернем реки вспять…

И тут грохнул Чернобыль. У многих тогда открылись глаза… кто научен был мыслить самостоятельно; ну а за нас - думали генсеки; и я со своим экипажем, где веря им, где сомневаясь, - уже через месяц плескался себе в облученной днепровской воде, периодически откапывая из теплого песка на речном дне бутылки с теплым пивом… что ж: до коммунизма недалеко, потерпим неудобства… предпоследний раз…

Конечно, никто в тот коммунизм не верил; впрочем, не особенно верили и в облучение. Если сейчас оглянуться - да вроде и не сказалось оно особо. Ну, нажил синдром хронической усталости - так было ж от чего уставать, чтоб этот синдром выработался да так и остался… уж до смерти.

Накупавшись в Днепре, шли мы на вылет, чуть вроде освеженные… до автобуса; а уж на аэродроме ждало нас пекло.

Я и раньше говорил, и сейчас повторю: стал я полярным ездовым псом и за долгие годы полетов по северным трассам растерял напрочь свою генетическую приспособленность к жаре - а я же уроженец этих теплых мест. Теперь я бешусь, когда термометр показывает выше плюс двадцати семи: раздражение от жары сидит во мне и иной раз приводит к мелким срывам, может, внешне и незаметным; но - есть они, есть.

Я поэтому сразу отказался от заработков в том Иране: летать в состоянии раздражения - нельзя, и особенно - капитану. А один мой коллега, летающий в Шереметьеве, говаривал, что ему очень по душе летать в Индию, в Малайзию, на Кубу… особенно после Певека и Магадана, где прошла его летная молодость. Ему как-то и не жарко туда летать.

Идешь с девчатами на самолет, сумки через плечо, коробки с дарами местного рынка оттягивают руки; девчата острыми каблучками проваливаются в растопленный асфальт, чертыхаются. Рубашка насквозь мокрая; дурацкую фуражку эту, с дубами на козырьке, вожделенную мечту ребятишек, некуда деть - приходится надевать на голову… Мужики-красноармейцы, как я вам искренне сочувствую! Эх… шорты бы, да босоножки, да футболочку, чтоб только на солнце не сгореть… да тележку…

Тележки потом наш брат приобрел, и в приснопамятные девяностые годы они стали непременным атрибутом экипировки экипажей. Но это уже тема другого рассказа. А фуражки - эти летом мы как-то и носить перестали.

Самолет стоит в луже воды. Раскалившиеся тормоза, облитые этой водой, источают пар. Бортинженер первым долгом бежит смотреть термосвидетели. Это такие болтики на тормозных механизмах, в них есть вставки из легкоплавкого металла, свинца, что ли; так главное - чтобы они не успели выплавиться, показывая, что тормоза перегреты… тогда все: надо менять механизм. Потому и торопятся экипажи сразу после посадки срочно заказать воду, и поливает специально обученный человек из шланга колеса, и шипят они, и прыскают паром, зримо доказывая, что кинетическая энергия самолета погашена и переведена в тепло. А потом на наших глазах лужи под самолетом испаряются, испаряются, и за десять минут - как и не было. Раскаленный асфальт пузырится вокруг самолета, и на резину колес нет-нет да и прилепится ошметок; потом на разбеге разбросанные центробежной силой мелкие асфальтовые частицы густо осядут возле ниш шасси, на створках и гондолах.

Молотит ВСУ - вспомогательная силовая установка, наш кондиционер. На такой жаре она гонит в кабину и салоны воздух, ну, на пять градусов прохладнее окружающего. И то хлеб. Все ж не тридцать шесть, а хоть около тридцати.

Мокрые, распаренные проводницы сдают контейнеры с посудой; экипаж, весь в мыле, пожав нам руки и скороговоркой доложив: "Все крутится-вертится, заначка - полторы тонны, ветерок вам будет встречный от Урала: Сибирский антициклон…" - укатывает на Днепр.

За заначку топлива - спасибо. А иначе как ты возьмешь полную загрузку при встречном ветре, когда топлива требуется - как раз на те самые полторы тонны больше, чтоб долететь… а билеты все проданы, люди ждут. Количество пассажиров на этот рейс от Горького давно просчитано… с учетом, что ветер обычно западный. А тут этот антициклон… Мы извернемся и довезем. Конечно, с нарушением: запишем что надо и где надо, а где не надо - и не запишем… Спасибо конструктору за то, что в самолет заложены большие резервы; мы их хорошо знаем и потихоньку используем. И наше начальство хорошо все понимает; но пассажиров надо возить - нам, ездовым псам - и много, а им, начальникам - получать за это премиальные. А уж попадись экипаж на превышении взлетной массы - получишь по полной программе. Это и есть развитой социализм.