– Он тоже меня бросил? – не подумав, выпалил я.

Бабушка остановилась, поправила беретик, поправила Иркин шарфик на моей шее, поправила юбку, поправила свое расплывающееся лицо…

Я молча поплелся за дядей Толей к машине. Дверцу я даже не пытался открывать, знал, что заедает. Дядя Толя приподнял дверцу, чуть сдвинул ее влево, знатно тряхнул… Все это напоминало взлом каких-то тайников в шпионских фильмах. Миссия была выполнена: дверь ойкнула и открылась. Я впихнулся на заднее сидение, рядом со мной усадили чемодан.

Дядя Толя долго и с натугой заводил несчастную семерку, а когда ничего не вышло, стал лупить огромной ладонью по железному рулю, не покрытому никакой обшивкой. Машина, словно только проснувшись, всхрапнула, и завелась. В салоне ужасно воняло бензином, дяди Толиным потом, ладаном – это от бабушки, и сухим сеном. Не хватало только запаха деда – крепкого табака и сырой рыбы. Я шумно вздохнул и постарался представить, что и мама, и деда вернутся, как только мы подружимся с Бандитом.

С Бандитом мы не подружились. Я отделался парой укусов, а вот злобному черному псу прилетел знатный нагоняй от дяди Толи. Радоваться этому совсем не хотелось. Нога пухла и синела, прямо как у зомбаков в фильмах, сердце от страха молотило прямо по зубам, и на глаза то и дело наворачивались слезы. Но я был уверен, что Бандит все-таки поступил правильно: не пустил чужака на свою территорию, защитил то, что ему доверили. Мне было больно и одновременно противно смотреть, как огромный дядя Толя кричал, пинался, надувал мясистые щеки и рывками поправлял камуфляжную куртку, из-под которой то и дело выскакивал волосатый живот. А Бандит только скулил, пытался увернуться, и глазами все спрашивал: «За что?! Да за что?! Зачем?!». Его взгляд был так похож на папин, в тот вечер, когда мама с Иркой ушли.

Я допрыгал на одной ноге до летней кухни и уставился на старое ласточкино гнездо под шифером. Нормальные дети загадывали желание на Новый год, ну или когда дули на деньрожденные свечки. А я просил обо всем старую ласточку. О ней мне рассказал дед, когда я был еще совсем маленьким. Мол, много лет назад он помогал ласточкам вить гнездо: приносил то кусочки Мямликовой шерсти, то веточки, то солому, то глину от реки – и все это добро складывал на пол. Гнездо птицы отстроили очень быстро, вскоре отложили яйца, а потом в кухне постоянно слышался гомон голодных птенцов. Ближе к осени все ласточки как-то незаметно улетели, а одна, помня о помощи, осталась. Она жила с дедом долго-долго, больше, чем живу теперь я, а потом вдруг и она исчезла. Но в гнезде по-прежнему лежали ее перышки, и дедушка сказал, что это ее способ не улетать. Он верил, что дух старой ласточки где-то рядом. Все слышит и исполняет желания.

Бабушка не верила в эту ерунду, но мне история про ласточку очень нравилась. Как и сам дед.

Я уселся на его рабочий пень – дед не признавал табуреток – и стал неотрывно смотреть на гнездо. Деда мне сейчас очень не хватало. Он бы пошутил, как-то чудаковато дернул бы плечами, отмахнулся бы от бабушкиного строгого лица, и потащил бы меня за собой в лес. Мы бы долго гуляли, он бы показывал мне мох, звериные следы и какашки, птичьи перышки и много звезд. Мне бы сразу стало легче, если бы только он был рядом. От всех этих «бычаний» меня просто затошнило.

Наверное, я впервые в жизни осознал, что есть такие вещи, которые никогда не изменятся, даже если очень-очень-очень просить старую мертвую ласточку.

Дед был веселым. «С придурью» – как он сам говорил о себе. Два года назад он пообещал бабушке, что принесет на ужин съедобного ежика и ушел в лес. Уже потом, когда дед не вернулся, мы поняли, что он говорил о редком-редком грибе. Может быть, он где-то его заприметил, а потом не смог найти. Как и тропинку к дому.

Но я верил, что дед, как и старая ласточка, все еще где-то рядом. От него тоже осталось подобие перышек: в сарае, где я любил сидеть во время жары и рассматривать плавающие в потоках света пылинки, повсюду висели его массивные инструменты; его удочки с вечно запутанной леской то и дело выскакивали из-за шкафа и разлетались по полу летней кухни, пугая бабушку; на антресолях лежали его выглаженные рубашки – все клетчатые и все с потертыми рукавами; на книжной полке, куда я забирался только встав на табуретку, еще пылилась его любимая книга с хрупкими пожелтевшими страницами. Она насквозь пропахла крепким табаком, как и сам дед, и называлась просто и как-то пугающе: «Цыган».

Я продолжал прикасаться к его вещам, смотрел на них, их нюхал и даже пробовал на вкус. Мне казалось, что так дед почувствует, что я его очень жду, и обязательно вернется.

Пришлось глубоко вдохнуть и задержать дыхание, чтобы не расплакаться. Жалко, что папе от деда остались только какие-то детские беззащитные глаза и ямочка на подбородке. А мне папа отдал и того меньше – одну ямочку.

– Женька! – бабушка влетела в летнюю кухню. В руках – открытая зеленка, волосы растрепаны, сама без куртки и берета. – А мне Толик и не сказал сразу, что Бандит тебя цапнул! Ну, показывай, где болит?

Когда бабушка склонилась над моей ногой и начала мазать рану чуть ниже коленки, я тихо спросил:

– Ба, а где мама?

Бабушка быстро подняла яркие глаза – они у нее до сих пор походили на драгоценные голубые камешки – и сильно нахмурилась. И без того морщинистое лицо и вовсе превратилось в испорченную картошку.

– Папа совсем не рассказал ничего? Ну, конечно, он как дед твой… Мягкотелый, никогда ничего не скажет… А я почему молчать должна, скажи, а?! Вот почему эта мымра, прости Господи, натворила дел, а я должна молчать?!

Бабушка бормотала и одновременно распрямлялась, будто слова придавали ей сил. Она заслонила головой лампочку, постояла так немного, уставившись на ласточкино гнездо, а потом скомандовала:

– В дом!

Бабушка усадила меня на пружинистую кровать, спиной к огромному узорчатому ковру, подставила под ногу табуретку, а сама уселась напротив. В комнате мятно воняло корвалолом и ладаном, и у меня щипало глаза. Нога болела сильно, но в груди, почему-то болело сильнее. Так бабушка готовилась к разговору со мной только в тот вечер, когда деда решили больше не искать.

Перекрестившись на иконку – одну из многих, висевших у нее на стене – бабушка немного подумала, а потом перекрестила и меня. Я молчал, жевал язык и заставлял время больше никуда не идти. Не хотелось слышать то, что мне собирались рассказать. На кухне дядя Толик поставил чайник на плиту, и тот уже начинал мелко попискивать.

– Я выключу! – я подскочил с кровати, но бабушка остановила меня рукой.

– Не беги никуда, Женька. Не до чайника сейчас… Толя! Толя! – Крикнула бабуля, глядя через плечо.

Дядя Толик послушно выключил чайник и протопал в большую комнату, к телевизору. Там опять шло что-то футбольное или что-то про войну. Он смотрел только два канала: «Матч» и «Звезда», и порой я не мог разобраться, где больше орут и из-за каких трагедий больше печалятся.

– Внучок, – бабуля пересела ко мне на кровать и обняла за плечи. Пружины скрипнули, подушки, лежащие одна на другой, пошатнулись, как желе. – В общем, не знаю, что тебе хотел папа рассказать, но ты ведь должен знать… Должен же?

Я кивнул головой куда-то в сторону. А может, и не должен. Может, и не нужно мне ничего рассказывать, а? В горле противно защекотало, как будто я съел комок кошачьей шерсти, и я прокашлялся.

– Водички принесу! – подскочила бабушка. – Может, валерьяночки еще накапать, внучок? Да? Давай валерьяночки?

– Ба, – глаза у меня слезились, было трудно дышать. – Да говори уже, хватит.

Бабушка застыла, а потом медленно-медленно вернулась на свое место и принялась закручивать длинные седые волосы в пучок.

– Ба, – снова попросил я.

Это было как с заусенцем – знаешь же, что потом будет больнее, но желание его оторвать гораздо сильнее.