Мама корябала и корябала лак на ногтях и не смотрела на папу. Яркие глянцевые кусочки отскакивали в стороны, и я быстро хватал их со стола, чтобы спрятать в карман. Папа не любил, когда мусорно, но сейчас, кажется, о беспорядке он и не думал. Он вертел большие пальцы друг вокруг друга, и меня страшно злило то, что он не позволял им встретиться. Круг, другой, третий – а они все носятся, как пес за хвостом, и нет им покоя.

Папа вообще сегодня был не такой. Говорил невпопад, глупо хихикал, а потом вдруг начинал улыбаться, не показывая зубов. При всем при этом щеки его жутко дрожали, а губы прыгали. В общем, вел он себя как Степка – чокнутый парнишка из нашего двора. Степку я не боялся – он всегда совал мне в ладони конфеты из песка или букетики из жухлой травы, а иногда еще громко кричал, когда ко мне начинали приставать олени из пятого «в». Короче, нормальным он был, хоть и чокнутым.

А вот от взгляда на сегодняшнего папу у меня крутило живот от страха. Так я себя чувствовал только раз – позапрошлым летом – когда бабушка заставила меня ночью идти в уличный туалет. Паучищи там были с половину моей руки, такие мохнатые, большеглазые. Их тонкая, вся в трупах паутина, прилипла везде, где могла, и я потом два дня не мог от нее отмыться. И во взгляде папы тоже было что-то липкое, холодное. Он словно трогал меня за лицо рукой, испачканной в холодце.

Я обернулся к Ирке, скрипевшей дверью. Она вечно так делала: станет между комнатой и коридором, схватится за ручку и давай скрипеть. Почему-то никого это не бесило, а я готов был ее припечатать прямо кучерявой башкой об эту дверь. Ирка подняла бесцветные, как у папы, брови, и собрала губы в одну уродливую точку. Так она делала, когда я ударялся, что-то терял или разбивал. Жалеет что ли?

– Алён, – папин голос, скрипучий и чужой, наконец-то пнул под зад тишину, и она, скукожившись, юркнула на кухню. – Я не верю, что ты серьезно. Мне ведь на работу завтра… У детей конец четверти…

Мама закатила глаза и поджала губы. Она ничего не сказала, но я услышал привычное: «Пф, о-о-ой». Ее пышная короткая челка задребезжала. Папа смотрел на маму исподлобья, не моргая, словно пытаясь загипнотизировать. Он даже чуть привстал на стуле и оперся локтями о стол. Наверное, надеялся, что если незаметно подвинется чуть ближе, мама начнет его слышать.

– Алён? – папе как будто не верилось, что рядом с ним сидит мама. Да и мне казалось, что вместо нее посадили робота с маленьким человечком в голове, который теперь мечется, жмет на все кнопочки, и не знает, что можно ответить. Я такое видел в фильме, и сейчас всерьез задумался, что все это – правда.

– Короче, Паш, – мама вдруг резко перевела взгляд на папу, и того отбросило к спинке стула. – Я все решила. Это разумно. Это ра-ци-о-наль-но. Понимаешь?!

Она чуть прищурилась, и мне подумалось, что папе хочется скукожиться и сбежать на кухню вслед за тишиной.

– Они ведь не вещи… Мы ведь не можем так с ними…Просто пополам…

Мама пружинкой подскочила, не дав папе договорить. Ее легкое платье все пошло волнами, пышная, залитая лаком, прическа устремилась к люстре. На секунду мне показалось, что волосы оторвутся от маминой головы, и прилипнут к потолку, но они остались на своем месте. За то порвалось что-то другое, внутри папы. Он вскрикнул быстро и глубоко, как лопнувшая струна, и выскочил мимо Ирки на кухню.

Мама постучала обглоданными ногтями по столу, посмотрела на свои широкие, почти мужские, ступни. Теперь, когда папы больше не было рядом, она казалась очень слабой. Неспособной никого порвать.

Ирка перестала скрипеть и тупо уставилась на маму, будто ждала от нее команды. Сейчас они были очень похожи: обе долговязые, крупные, смотрят совершенно одинаковыми глазами – чуть хитроватыми, с красивым кошачьим прищуром. Из-за всей этой их внешней одинаковости, а особенно – из-за глаз – мне иногда казалось, что Ирка передает свои мысли, всякое там нытье и жалобы на меня, напрямик маме в голову. Как тогда по-другому объяснить, что мама узнавала обо всем, что знала Ирка, за считанные секунды?

– Женечка, – пока я думал о маминых глазах, они вдруг нашли мое лицо. Обычно они настолько черные, что в них не видно даже зрачка, но сейчас там поселился ободок света от лампы. – Мы тебя все равно любим.

Мама положила мне руку на плечо, совсем неживую, неласковую руку, и как-то дергано вздохнула.

Я встал, снова пытаясь поймать мамин взгляд, и зачем-то стиснул руки в карманах в кулаки. Кусочки твердого лака больно впились в кожу.

– Пока, Женька, – Ирка притянула меня к себе длинными ручищами и зачем-то похлопала по спине. Из носа ее вдруг выскочила прозрачная капля, и Ирка утерла ее о мою макушку.

– Фу, дура!

– Дура, – Ирка кивнула и почему-то совсем не обиделась. – Ну, пока.

Не успел я что-то ответить, а мама уже выскочила в прихожую. Было такое ощущение, что мы с ней играли в догонялки: она боялась, что я ее коснусь, и поэтому двигалась все быстрее и быстрее.

Мама сунула ногу в горловину длинного серого сапога – словно натянула слоновий хобот – и искалеченными ногтями принялась бороться с заедавшей застежкой.

Обычно с этим ей помогал папа. Ну, когда был дома. Но сейчас он сидел на кухне и сопел. Или даже всхлипывал?

Ирка надела большую дутую куртку и начала нахлобучивать на голову шапку. Она тоже шмыгала носом. Я и не заметил, что они с папой простудились.

Мама с Иркой смотрелись очень смешно: у обеих огромный, почти квадратный верх – у Ирки из-за куртки, а у мамы из-за полушубка, – из-под верха выглядывали хвостики из платьев, не доходящие до колена, а оттуда торчали тоненькие, похожие на жучьи, ножки.

Мама наклонилась к чемодану с уродскими бархатными розами. Чемодан этот появился в прихожей только вчера, и, если честно, здорово меня напугал. Я подумал, что приехала мамина мама – Маргарита Алексеевна. Бабушкой мне ее звать всегда запрещалось, мол, это не почтительно и вообще стыдно. Она была учительницей русского и литературы и казалась страшно грамотной. Маргарита Алексеевна зачем-то носила пепельно-серый парик с огромными, как будто бы пластмассовыми кудрями, и красную помаду на зубах. Помада собиралась комками, ерзала туда-сюда во время разговора, и, в общем-то, очень бесила. Не знаю почему, но Маргарита Алексеевна ее никогда не вытирала и не облизывала. Когда я был совсем маленьким, Ирка сказала, что мамина мама – вампир. Она каждый день пьет кровь своих учеников, и если я не буду слушаться, она накинется и на меня. Я начал реветь, едва рассмотрев красную помаду, а Ирка так и не научилась читать Бродского наизусть, и Маргарита Алексеевна стала приезжать все реже. Совсем недавно она поздравляла маму по телефону с днем рождения, и я слышал, как она желала ей «детей поприличнее».

Пока я зачем-то вспоминал Маргариту Алексеевну, мама успела открыть дверь.

– Подожди! – вдруг ойкнула Ирка, и я потянулся за своей курткой. Если они куда-то уезжают, то, наверное же, со мной?

Ирка стащила свой любимый шарф с зелеными птичками и повязала его вокруг моей шеи.

– Женька, ты только шапку носи, ладно? – как-то совсем по-взрослому попросила она. Кошачий взгляд стал блестящим, мокрым.

Я хлопал глазами и гладил ладошкой шарф. Мне почему-то казалось важным показать Ирке, что я буду его любить.

– Ой! – Иркино лицо вдруг все свернулось молочной пенкой, и она, громко всхлипнув, кинулась за дверь.

Оставшись со мной один на один, мама пугливо попятилась.

– Ну, пока… – мамины глаза смотрели на мое ухо, мне так и не удалось их поймать. – Пока, родной.

Она кривовато улыбнулась уголком маленького неказистого рта, и выскочила следом за Иркой. Чемодан выехал за порог последним, подмигнув мне на прощание уродскими розами.

Ключ прокряхтел в дверном замке. Один проворот, второй. Послышались шаги, рокот лифта, хлопок его дверей. А я все стоял и смотрел на замочную скважину, как будто мама с Иркой сейчас просочатся через нее обратно, как джинны. Только спустя какое-то время, когда скакнуло напряжение, и лампочка в коридоре мигнула, я тихо спросил в темную кухню: