— Я пойду с Мариату, — повторила Мабинту. — И присмотрю за Абдулом, пока она собирает деньги вместе с друзьями. У нас в деревне я готовила, шила, помогала ухаживать за детьми. Многим малышам я была бабушкой. А сейчас только сижу и смотрю, как готовят молодые женщины.

Я подбежала к Мабинту и обняла ее.

— Спасибо! Спасибо! — снова и снова повторяла я.

Мари, Фатмата и Абибату одновременно всплеснули руками, сдаваясь.

— Мариату, ну что нам с тобой делать?! — воскликнула Мари.

На следующий день возобновились мои будни попрошайки. По утрам меня будила Адамсей. Если Абдул еще спал, я выбегала на улицу и чистила зубы, и лишь потом будила сына. Потом я его кормила и вместе с Адамсей, Ибрагимом, Мохамедом и Мабинту выбиралась из лагеря.

Мы с Адамсей частенько уходили от мальчишек, потому что фритаунцы подавали девочкам больше. Выпрашивая деньги, мы брели к башенным часам в центре Фритауна, потом возвращались в лагерь. Мабинту с Абдулом на руках держалась неподалеку. Когда малыш хотел есть, мы втроем прятались за рыночный лоток или углублялись в проулок подальше от других детей. Я садилась на землю и кормила сына, а Мабинту закрывала меня от чужих глаз. Потом я отдавала ребенка старухе, и мы попрошайничали еще около часа, пока Абдул не начинал опять требовать еды, собрав губки трубочкой и тихонько хныча.

Так протекали мои дни. Как-то раз под вечер я держала Абдула на руках, пока Мабинту болтала с другой старухой. Я нетерпеливо расхаживала взад-вперед, и тут какой-то мужчина бросил мне в черный полиэтиленовый пакет сорок тысяч леоне, что примерно равно двенадцати долларам. Столько денег за один раз я прежде не зарабатывала.

— Бедный малыш! — пробормотал тот мужчина, потрепал Абдула по голове и пошел дальше.

— Он пожалел тебя, — догадалась Мабинту, когда я с волнением описала ей случившееся.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что тебе нужно кормить не только себя, но и Абдула, — ответила она. — Станешь побираться с малышом в руках — начнешь зарабатывать больше всех остальных.

И в самом деле, прохожие каждый раз выделяли меня из остальных попрошаек, когда я держала на руках Абдула. С тех пор выручка у меня каждый день была больше, чем у моих кузенов, вместе взятых.

Однажды вечером, когда Абдулу было пять месяцев, к палатке подошел лагерный чиновник и спросил меня. Он объяснил на крио (пожив во Фритауне, я стала понимать этот язык), что на следующий день в «Абердине» ожидаются иностранные журналисты. Они собирались взять интервью у покалеченных войной ампутантов и сфотографировать нас. Меня вместе с Абдулом приглашали прийти утром в центральную часть лагеря, чтобы встретиться с ними.

— Кто такие журналисты? — растерянно спросила я.

— Они расскажут твою историю людям, которые живут в других странах, — пояснил чиновник.

— Что им нужно от Мариату? — забеспокоилась Мари. — Она лишь бедная деревенская девочка.

— Уже нет. Мятежники разрушили ее родную деревню и изувечили ее саму. Мир должен узнать о войне в Сьерра-Леоне.

— А какая от этого польза Мариату? — вмешалась Абибату.

— Может, кто-нибудь прочитает интервью и пришлет ей денег или захочет помочь, — ответил чиновник. По-видимому, несколько молодых обитателей лагеря уже получали от иностранцев деньги и самое необходимое. — Несколько детей даже отправятся жить на Запад, в богатые страны, где нет войн. И все благодаря журналистам, рассказывающим миру о наших проблемах.

Сперва я отказалась, думая о том, сколько денег потеряю, пропустив день попрошайничества, но Мари и Фатмата уговорили меня пойти.

— Мариату, вдруг кто-нибудь узнает о тебе и захочет помочь, — сказала Фатмата.

Следующим утром я пришла в центр лагеря с Абдулом на руках, немного злясь из-за того, что кузены ушли в город без меня. С недовольным видом я села на скамью подальше от места, где лагерный чиновник разговаривал с журналистами.

Вскоре чиновник заметил наше присутствие и с улыбкой подбежал ко мне. Он подвел меня к большому столу, за которым сидели четверо. На секунду я онемела, впервые в жизни глядя в голубые и зеленые глаза, на белокурые и каштановые волосы, на невероятно светлую, по моим представлениям, кожу.

Женщина с короткими рыжими волосами положила мне руку на плечо.

— Здравствуй! — сказала она на крио, чем потрясла меня, ведь Мари и Али уверяли, что иностранцы не знают темне, крио и менде, трех основных языков Сьерра-Леоне. Миловидная женщина помогла мне раскрепоститься.

— Можешь рассказать о том, что с тобой случилось? — вмешался лагерный чиновник.

С чего начать, я не знала, поэтому сидела молча и думала. Рыжеволосая женщина что-то сказала чиновнику, и тот повернулся ко мне:

— Она спрашивает, живешь ли ты со своими родными.

— Да, — ответила я. Этот вопрос сложностей не вызвал.

Чиновник перевел следующий вопрос женщины:

— Вам что-нибудь нужно?

— Овощи, чистая вода, мыло, новая одежда, посуда. — Не представляю, откуда взялся ответ, но неожиданно для себя я огласила длинный список того, что в Магборо у нас было, а в лагере — нет.

Потом я рассказала свою историю, по крайней мере небольшую ее часть.

— Меня зовут Мариату, я жертва нападения мятежников на Манарму. Целых десять часов малолетние бойцы удерживали меня в заложницах, потом отсекли мне руки. Сейчас я живу в лагере «Абердин» со своими кузенами Адамсей, Ибрагимом и Мохамедом, которые также попали под налет на Манарме и лишились рук.

— А сколько твоему малышу? — спросила рыжеволосая.

— Его зовут Абдул, — ответила я. — Ему пять месяцев.

Мое первое интервью для СМИ продлилось минут пятнадцать. Потом чиновник повел журналистов на экскурсию по лагерю, позвав меня с собой. В какой-то момент меня попросили постоять смирно с Абдулом на руках, чтобы нас сфотографировали. Хорошо помню тот миг: свои босые, облепленные грязью ноги; веревку с постиранными вещами за спиной; пса, дико лающего чуть поодаль.

Наконец чиновник вручил мне несколько леоне и пообещал, что позовет меня снова.

Статьи, которые написали обо мне в тот день и в последующие, я прочла лишь много лет спустя. Каждая потом вспоминалась как кошмарный сон. Все журналисты заявили, что мятежники меня изнасиловали и что Абдул зачат при нападении на Ма-нарму.

— Он болен, Мариату, — объявила Мари. — Сильно болен. Доктор говорит, ребенку нужно переливание крови, иначе он умрет.

Абдулу было месяцев десять. За последние несколько недель живот у него раздулся, причем настолько, что казалось, будто внутри крошечный малыш. Сперва я подумала, что Абдул толстеет от моего молока, но ел он меньше, чем пару месяцев назад. А вот плакал все чаще и чаще.

Медсестра из лагерной больницы колола Абдулу витамины, от которых он должен был выздороветь. Мы носили его на уколы каждый день, но витамины не помогали.

Живот у сына надулся еще сильнее, лицо тоже, а вот ножки утратили младенческую пухлость. Местами толстяк, местами скелет — ребенок превратился в урода.

Когда медсестра сказала, что Абдул страдает от истощения, я начала есть как можно больше, надеясь сделать свое молоко питательнее. Мне приходилось набивать рот рисом, пока не подкатывала тошнота. Я перестала попрошайничать с Адамсей и Мабинту и безвылазно сидела с Абдулом в лагере. Я баюкала мальчика, даже пела ему, но очень тихо, чтобы никто больше не слышал мой жуткий голос.

Однако улучшений не было, и в один прекрасный день медсестра сказала, что ребенку нужно в больницу. Абибату, Мари и Фатмата отправились со мной в больницу Коннаута — туже самую, куда меня привезли из Порт-Локо, но в детское отделение.

«Если Абдул умрет, вина ляжет на меня, — думалось мне. — Я мало его любила». Между приступами злости на себя я гадала, где взять денег на переливание крови.

«Пойду побираться, буду просить деньги у каждого встречного, — перебирала я варианты. — Уговорю кузенов мне помочь. Или можно ограбить торговца тканями».