Потом появилась рациональная мысль: я обращусь к отцу Маурицио, который подарил мне вещички дня Абдула. Фатмата, Абибату и Мари мой план одобрили. Я поцеловала сына в лоб и побежала к священнику.
Со всех ног я мчалась из больницы по людным, обрамленным торговыми рядами улицам Фритауна к паромной переправе, возле которой жил отец Маурицио.
— Мне нужна ваша помощь! — выпалила я, увидев его, и выложила причину моего появления.
Священник слушал меня с круглыми от удивления глазами.
— Хорошо, Мариату, — проговорил он. — Я постараюсь помочь.
Миссия отца Маурицио стала приютом для детей, разлученных с родителями. Священник контактировал с богатыми людьми из родной Италии, которые присылали ему одежду, предметы первой необходимости и деньги для различных благотворительных программ.
Отец Маурцио предложил мне воды, а потом попросил одного из своих помощников отвезти меня обратно в больницу.
— Это все я виновата! — плакала я, пока машина выезжала с территории миссии. — Люби я Абдула больше, он цеплялся бы за жизнь. Если он умрет, то именно от недостатка материнской любви.
Несколько часов спустя отец Маурицио появился в больнице: он получил деньги у итальянского спонсора. Врачи тут же провели переливание крови, но от него ребенку стало только хуже. Ослабевший, он лежал у меня на руках, уставясь большими карими глазами в пустоту. Сын уже больше не плакал: есть ему не хотелось.
Через три дня почти невесомое тело Абдула стало неподвижным, дыхание — поверхностным. Время от времени он хлопал ресницами, но медленно-медленно, будто заторможенно. Я сидела, крепко прижимая сына к себе.
— Думаю, пора, — тихо сказала Мари, забирая у меня Абдула. Она знаком велела мне выйти из палаты и закрыла за мной дверь.
Идя по коридору, я боялась посмотреть по сторонам, чтобы не увидеть других малышей. Стоило взглянуть на них, в каждом я видела Абдула.
Вечером того дня я вернулась в лагерь, отправилась прямиком к себе в комнату и легла на циновку, на которой спала. Когда со мной пытались заговорить, я огрызалась: «Отстаньте!» Первые несколько дней я выбиралась только в лагерный туалет, на обратном пути съедала немного риса и шла обратно в палатку на свою циновку.
Похоронный обряд по Абдулу прошел в лагерной мечети. Имам прочел молитву, и один за другим мои родственники попросили благословения. Я сидела не шевелясь, слушала, но почти ничего не слышала. Когда следовало повторять отрывки из Корана, я бормотала себе под нос: «О Аллах, сделай меня лучше!»
Следующие недели я только и делала, что спала. Абибату, Мари и Фатмата без конца утешали меня, приносили тарелки риса и овощей, которые я отталкивала. Мари рассказывала истории о Магборо.
— Однажды мы туда вернемся, — уверяла она. — Погоди, вот увидишь, мы очень скоро вернемся в Магборо.
Абибату частенько принималась меня ругать:
— Нужно собраться с духом, иначе зачем жить? Получается, напрасно мятежники сразу тебя не убили.
Фатмата, которая вместе с мужем сейчас временами жила в лагере, использовала другую тактику.
— В жизни осталось немало надежды, Мариату, — убеждала она.
— На что именно мне надеяться? — бурчала я. Себя я видела исключительно попрошайкой, существование которой зависит от прихоти других.
Оптимальным вариантом для моих родных было бы переселить меня в другое место. Вот только куда мне деться?
Во сне я постоянно видела сына и говорила сама себе: «Абдул был человеком. Он понял, что его появление было нежеланным, что я не люблю его, вот и покинул этот мир».
Услышав во сне плач Абдула, я с облегчением просыпалась, но тут же осознавала, что мне это только привиделось. Часто мне снилось, что сын лежит у меня на животе и я обнимаю его, но потом оказывалось, что я обнимаю пустоту.
Собрав одежду и игрушки Абдула, Абибату и Мари вернули их отцу Маурицио. Вскоре единственным напоминанием о малыше остался лишь длинный шрам у меня на животе. Осознав это, я проплакала чуть ли не полдня, после чего забылась беспокойным сном.
Я увидела сон, в котором ко мне во второй раз пришел Салью. Он сел рядом со мной, как в тот раз, когда я только узнала о беременности.
— Ты злишься на меня? — спросила я Салью.
— Конечно нет, — ответил он.
— Но я ведь убила Абдула.
— Нет, Мариату, — возразил Салью. — Ты была слишком молода. По отношению к тебе я поступил как полный эгоист. Прости за боль, которую я тебе причинил. Абдул со мной.
Мой сын внезапно появился на коленях у Салью. Он широко улыбался, демонстрируя два нижних зуба, которые прорезались у него незадолго до болезни. Пухлые ножки и ручки, нормальный животик, круглые счастливые глазки — Абдул выглядел здоровым.
— Все наладится, — пообещал Салью и встал, взяв ребенка на руки. — Не вини себя в смерти сына.
Больше я Салью не видела. Его слова должны были меня утешить, но я лишь еще больше ненавидела Салью за то, что он со мной сотворил, и скучала по Абдулу.
Тем не менее утро после того сна принесло мне давно забытую душевную легкость. Проснулась я рано, умылась, надела чистую футболку и юбку с запахом, почистила зубы жевательной палочкой и отправилась к башенным часам вместе с Адамсей. Она пыталась меня разговорить, но я почти не отвечала. Когда бизнесмен бросил ей в пакет несколько леоне, Адамсей тотчас побежала на рынок и купила манго. Сестра протянула фрукт мне, но я покачала головой:
— Сама съешь. — Мне казалось, что я не заслуживаю ее доброты.
Я бродила по улицам, чуть ли не волоча пакет по земле. В тот день я денег не заработала, но на следующий день подняла пакет чуть выше. Постепенно я снова начала разговаривать с Адамсей.
— Меня выбрали для одной программы, — по секрету сообщила она мне как-то вечером, когда мы шли домой. — Возможно, я поеду в Германию.
Я порадовалась за сестру, как радовалась за всех детей, участвующих в программах зарубежных некоммерческих организаций. Лагерный чиновник был прав, когда говорил, что Запад все больше интересуется Сьерра-Леоне.
— Но это не программа усыновления, — со вздохом продолжала Адамсей. — В Германию я поеду лишь на время, чтобы поучиться в школе.
— А где эта Германия? — спросила я.
— В Европе, — ответила Адамсей, показывая на север, будто страна под названием Германия расположилась за фритаунскими горами. — Говорят, там много зелени.
— Ох! — Я опустила глаза, внезапно осознав, что ее отъезд будет значить для меня.
— Не беспокойся, — попросила Адамсей и обняла меня своими крупными руками. Когда сестра уже хотела отстраниться, я неожиданно для себя прижалась к ней и долго стояла, уткнувшись в мягкое плечо Адамсей. Она пахла травой, чем напомнила мне Магборо. Захотелось вернуться туда, вернуться в те времена, когда мы с сестрой и моей подружкой Мариату ходили на ходулях, играли вместе и лепили куличики из песка, уговаривая Мари их попробовать.
В следующую субботу меня навестила моя тезка Мариату, которая жила в лагере. Моя ровесница, она была похожа на меня внешне и тоже лишилась рук: мятежники изувечили ее при атаке на Фритаун.
По выходным мы не ходили попрошайничать, потому что деловые люди в такие дни не работали, и вместо них оживленные улицы Фритауна наводняла бедная деревенщина, бегущая от войны. Беженцы сами просили у нас деньги, так что выбираться в город смысла не было. По выходным мы болтались в лагере, стирали свои немногочисленные вещи, мололи кассаву и слушали рассказы о войне.
Свою тезку я знала очень неплохо, потому что она частенько ходила побираться со мной и с Адамсей. Сейчас я доедала завтрак, а Мариату сидела рядом.
— Виктор считает, что театральная труппа помогла бы тебе развеяться, — заметила она.
Мариату звала меня туда еще до того, как я родила Абдула, и даже брала на репетицию, когда я была на восьмом месяце беременности.
В труппе было человек двадцать пять, все пострадавшие на войне ампутанты: один безногий, остальные безрукие. Каждые выходные участники собирались в центре лагеря. В основном в кружок входили мои ровесники, но были и взрослые. Когда я впервые попала на репетицию, ребята ставили пьесу о войне. Мариату играла себя, девочку из поселения на северо-востоке Сьерра-Леоне, которая вместе с матерью пришла во Фритаун, спасаясь от мятежников. Два парня изображали малолетних бойцов, которые ее изувечили. Их слова были до боли знакомыми.
