– Брак допускать нельзя, – сообщил новеньким мастер. – От ваших снарядов зависит многое, поэтому нужно быть внимательными, иначе накажут.

Услышавшая о наказании Маша задрожала, припомнив «надзирательницу» и её методы. Повторять здесь подобное ей очень не хотелось. Но тётя Зина будто почувствовала: остановив работу, она подошла к детям, чтобы успокоить девочку и поддержать уже готового, казалось, на что угодно мальчика.

– Не пугай ты их, Саныч, – попросила женщина. – У них всю семью, похоже, на их глазах…

– Да не думал пугать, – развел руками очень пожилой мужчина. – Всё как есть сказал.

Постепенно становилось холоднее, наваливалась усталость. Но день за днём Маша и Гриша находили в себе силы, вставали и шли на работу. Всё больше людей вокруг умирало, отчего эмоции притуплялись, но со столбов, из круглых тарелок радиоточек звенел яростный голос Ленинградского радио, помогая жить. Помогая бороться вместе со всем городом, и дети понимали – с каждой выточенной деталью, каждым снарядом они становятся ближе к победному дню.

Когда не было смен, Гриша и Маша дежурили в числе других, защищая свой дом. С крыши ребята постарше и взрослые сбрасывали зажигательные бомбы, а Самойловы засыпали их песком. Правда, в декабре стало хуже – скользко, трамваи уже не ходили, поэтому путь к заводу занимал час. Но ребята втянулись, не чураясь тяжёлой работы, потому что за неё им давали хоть какой-то суп или студень в столовой.

Самойловы, безусловно, знали, что творится в городе, слыша разные слухи, прислушиваясь к новостям. Весть о контрнаступлении под Москвой наполнила сердца ленинградцев надеждой, но до прорыва Блокады – ещё далеко. Декабрь выдался очень холодным, температура опускалась до тридцати пяти градусов, что было особенно заметно ночами. К середине месяца Самойловы домой уже не уходили, ночуя в углу цеха. Впрочем, так делали очень и очень многие.

Под звук метронома, под стихи Ольги Берггольц, под сводки Совинформбюро город боролся. Юные Самойловы начали забывать детдом, прошлое «будущее» им казалось уже нереальным. Всё чаще накатывала усталость, но нужно было работать, чтобы жить, и они работали. Самойловы ложились в углу цеха и спали несколько часов между сменами, а рядом спала и тётя Зина, ставшая им настоящей мамой за это время. Требовательная, жёсткая, когда нужно, но вместе с тем бесконечно добрая и ласковая, она представлялась идеалом матери для Маши, да и для Гриши.

Женщина всем сердцем приняла детей, казалось бы, чужих, но всё чаще называвших ее мамой. Она давала Маше и Грише то, чего они не знали, как оказалось, никогда, – настоящее тепло семьи. В страшное, «смертное» время двое почти детей обрели маму. И Надю, конечно, как же без неё?

– Я вот думаю… – сказала как-то Маша. – Хорошо, что мы здесь оказались. Пусть тяжело, но у нас есть мама и Надя…

– Я тоже об этом подумал, – согласно кивнул Гриша, с трудом вставая. – Пойдем в столовую, говорят, там студень дают.

Студень казался блюдом, сваренным неизвестно из чего. Когда-то давно Машу бы вырвало просто от вида серой массы, а теперь девочка и мальчик чего только не ели. Нужно было есть, нужно было пить, просто чтобы жить. Зачем жить, юные Самойловы не думали – сказали «надо», значит, надо. На этом все размышления заканчивались. Надо поесть, надо причесаться, надо встать, надо идти, надо работать, надо жить…

Ёлка для малышей, новогодний праздник. Худенькие дети устало водили хоровод и просили Дедушку Мороза. О том, чтобы закончилась война… о сухарике. А некоторые – просили вернуть сестрёнку, братика или маму, и слышать это было больно до слёз. Но слёз уже не было. Ленинград вступал в тысяча девятьсот сорок второй год. Несдавшийся город боролся, и Самойловы боролись вместе с ним.

«О ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба —

он почти не весит на руке…»5

Мама умерла внезапно. Мама Зина, превратившаяся почти в скелет, находила доброе слово для своих детей, выглядевших ничуть не лучше. И вот её не стало. Женщина не просыпалась, как Маша ни старалась её разбудить, понимая уже…

– Мама! Мама! – закричала Маша, к которой кинулся от станка Гриша и вскинувшаяся Надя.

– Машенька, не надо… – мальчик утешать не умел, он просто обнял свою девочку.

За прошедшие месяцы Гриша и Маша стали очень близкими душевно. Физически-то они с первых дней спали рядышком, так было просто теплее. Но вот душевно, несмотря на голод, для Гриши всей жизнью, её смыслом – стала Маша. Некоторые родители так относились к своим детям, как мальчик относился к девочке и, разумеется, это не могло оставить её безучастной.

– Идите, дети, мы отвезём, – глухо произнёс мастер, отлично понимая, что этих троих теперь надо поддерживать, – они лишились самого важного человека в жизни.

– Спасибо… – прошептала Надя, чувствуя горе младших.

Осознать, что мамы больше нет, девушка не могла. Теперь мам Зину увозили на Охтинское кладбище, куда, наверное, однажды увезут и их. Для Маши это оказалось ударом намного более тяжёлым, чем даже для Нади, что было заметно. Но постепенно всё возвращалось… Голод, холод, яростный голос Ленинградского радио и Гриша, отдававший Маше почти весь свой хлеб. Надежда поражалась: как жил мальчик? За счёт чего? Но он жил, жил, согревая девочку и давая какую-то уверенность и ей самой.

Едва стоя за станком, качаясь от голода и от усталости, Самойловы вытачивали болванки снарядов, надеясь на то, что рано или поздно Блокада закончится. Придут наши, прогнавшие уже немца от столицы, и будет много хлеба. Маша будто бы забыла всю историю, которой их учили в далёкой уже бывшей жизни. Оставалась только надежда. Слушая Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за всё, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за всё, они работали. Выстаивая смены, вытачивая такие нужные фронту снаряды, трое постепенно становившихся дороже друг другу людей приближали Победу.

На фоне трупов на улицах, исчезновения эмоций, постоянной усталости и голода, они чувствовали всё более тесную связь друг с другом. Надя любила слушать сказки про «будущее», в чём-то страшные, в чём-то немыслимые. Гриша же знал, что должен сделать даже невозможное для того, чтобы Маша и Надя жили, и втихомолку отдавал часть своего хлеба девочке, отлично понимавшей, откуда берётся тот хлеб, но… Маша не могла найти в себе силы отказаться от дополнительного кусочка, чувствуя Гришу почти родным, – ведь он её спасал. Надя тоже видела это, но ничего сделать не могла – мальчик был упрямым.

«…О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтинском, на правом берегу»6

И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Маша и Гриша точили снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не хватало, усталость всё нарастала. Маша понимала – рано или поздно она упадёт у станка, как Ритка из второго цеха, и её увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги. И Гриша. Гриша, отдававший ей свой хлеб.

– Надька, – позвал мастер старшую Самойлову. – Кинотеатры открылись, вот тебе билет.

– Дойдём ли… – прошептала девушка.

– Дойдёте, – понял её немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. – Сейчас цех организуем, и пойдём все вместе.

– Спасибо, – тихо произнесла Надя, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось ещё три заготовки, а там можно будет и отдохнуть – чуть-чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба, посмотреть, как там младшие.