«Четко вижу двенадцатый век…» Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь – там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос. А сейчас что за век, что за тьма! Где письмо? Не дождаться письма. Даром волны шумят, набегая. Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая? Сирень Фиолетовой, белой, лиловой, Ледяной, голубой, бестолковой Перед взором предстанет сирень. Летний полдень разбит на осколки, Острых листьев блестят треуголки, И, как облако, стелется тень. Сколько свежести в ветви тяжелой, Как стараются важные пчелы, Допотопная блещет краса! Но вглядись в эти вспышки и блестки: Здесь уже побывал Кончаловский, Трогал кисти и щурил глаза. Тем сильней у забора с канавкой Восхищение наше, с поправкой На тяжелый музейный букет, Нависающий в желтой плетенке Над столом, и две грозди в сторонке, И от локтя на скатерти след. «Казалось бы, две тьмы…» Казалось бы, две тьмы, В начале и в конце, Стоят, чтоб жили мы С тенями на лице. Но несравним густой Мрак, свойственный гробам, С той дружелюбной тьмой, Предшествовавшей нам. Я с легкостью смотрю На снимок давних лет. «Вот кресло, – говорю, — Меня в нем только нет». Но с ужасом гляжу За черный тот предел, Где кресло нахожу, В котором я сидел. «Жизнь чужую прожив до конца…» Жизнь чужую прожив до конца, Умерев в девятнадцатом веке, Смертный пот вытирая с лица, Вижу мельницы, избы, телеги. Биографии тем и сильны, Что обнять позволяют за сутки Двух любовниц, двух жен, две войны И великую мысль в промежутке. Пригождайся нам, опыт чужой, Свет вечерний за полостью пыльной, Тишина, пять-шесть строф за душой И кусты по дороге из Вильны. Даже беды великих людей Дарят нас прибавлением жизни, Звездным небом, рысцой лошадей И вином, при его дешевизне. «На Мойке жил один старик…» На Мойке жил один старик. Я представляю горы книг. Он знал того, он знал другого. Но все равно, не потому Приятель звал меня к нему Меж делом, бегло, бестолково. А потому, что, по словам Приятеля, обоим нам Была бы в радость встреча эта. – Вы б столковались в тот же миг: Одна печаль, один язык И тень забытого поэта! Я собирался много раз, Но дождь, дела и поздний час, Я мрачен, он нерасположен. И вот я слышу: умер он. Визит мой точно отменен. И кто мне скажет, что отложен? «Зачем Ван Гог вихреобразный…» Зачем Ван Гог вихреобразный Томит меня тоской неясной? Как желт его автопортрет! Перевязав больное ухо, В зеленой куртке, как старуха, Зачем глядит он мне вослед? Зачем в кафе его полночном Стоит лакей с лицом порочным? Блестит бильярд без игроков? Зачем тяжелый стул поставлен Так, что навек покой отравлен, Ждешь слез и стука башмаков? Зачем он с ветром в крону дует? Зачем он доктора рисует С нелепой веточкой в руке? Куда в косом его пейзаже Без седока и без поклажи Спешит коляска налегке? «Читая шинельную оду…» Читая шинельную оду О свойствах огромной страны, Меняющей быт и погоду Раз сто до китайской стены, Представил я реки, речушки, Пустыни и Берингов лед — Все то, что зовется: от Кушки До Карских студеных Ворот. Как много от слова до слова Пространства, тоски и судьбы! Как ветра и снега от Львова До Обской холодной губы. Так вот что стоит за плечами И дышит в затылок, как зверь, Когда ледяными ночами Не спишь и косишься на дверь. Большая удача – родиться В такой беспримерной стране. Воистину есть чем гордиться, Вперяясь в просторы в окне. Но силы нужны и отвага Сидеть под таким сквозняком! И вся-то защита – бумага Да лампа над тесным столом. Буквы В латинском шрифте, видим мы, Сказались римские холмы И средиземных волн барашки, Игра чешуек и колец. Как бы ползут стада овец, Пастух вино сосет из фляжки. Зато грузинский алфавит На черепки мечом разбит Иль сам упал с высокой полки. Чуть дрогнет утренний туман — Илья, Паоло, Тициан Сбирают круглые осколки. А в русских буквах «же» и «ша» Живет размашисто душа, Метет метель, шумя и пенясь. В кафтане бойкий ямщичок, Удал, хмелен и краснощек, Лошадкой правит, подбоченясь. А вот немецкая печать, Так трудно буквы различать, Как будто марбургские крыши. Густая готика строки. Ночные окрики, шаги. Не разбудить бы! Тише! тише! Летит еврейское письмо. Куда? – Не ведает само, Слова написаны, как ноты. Скорее скрипочку хватай, К щеке платочек прижимай, Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты? |
