«Он встал в ленинградской квартире…» Он встал в ленинградской квартире, Расправив среди тишины Шесть крыл, из которых четыре, Я знаю, ему не нужны. Вдруг сделалось пусто и звонко, Как будто нам отперли зал. – Смотри, ты разбудишь ребенка! — Я чудному гостю сказал. Вот если бы легкие ночи, Веселость, здоровье детей… Но кажется, нет средь пророчеств Таких несерьезных статей. Поклонение волхвов В одной из улочек Москвы, Засыпанной метелью, Мы наклонялись, как волхвы, Над детской колыбелью. И что-то, словно ореол, Поблескивало тускло, Покуда ставились на стол Бутылки и закуска. Мы озирали полумглу И наклонялись снова. Казалось, щурились в углу Теленок и корова. Как будто Гуго ван дер Гус Нарисовал всё это: Волхвов, хозяйку с ниткой бус, В дверях полоску света. И вообще такой покой На миг установился: Не страшен Ирод никакой, Когда бы он явился. Весь ужас мира, испокон Стоящий в отдаленье, Как бы и впрямь заворожен, Подался на мгновенье. Под стать библейской старине В ту ночь была Волхонка. Снежок приветствовал в окне Рождение ребенка. Оно собрало нас сюда Проулками, садами, Сопровождаясь, как всегда, Простыми чудесами. Два голоса Озирая потемки, расправляя рукой с узелками тесемки на подушке сырой, рядом с лампочкой синей не засну в полутьме на дорожной перине, на казенном клейме. – Ты, дорожные знаки подносящий к плечу, я сегодня во мраке, как твой ангел, лечу. К моему изголовью подступают кусты. Помоги мне! С любовью не справляюсь, как ты. – Не проси облегченья от любви, не проси. Согласись на мученье и губу прикуси. Бодрствуй с полночью вместе, не мечтай разлюбить. Я тебе на разъезде посвечу, так и быть. – Ты, фонарь подносящий, как огонь к сургучу, я над речкой и чащей, как твой ангел, лечу. Синий свет худосочный, отраженный в окне, вроде жилки височной, не погасшей во мне. – Не проси облегченья от любви, его нет. Поздней ночью – свеченье, днем – сиянье и свет. Что весной развлеченье, тяжкий труд к декабрю. Не проси облегченья от любви, говорю. «Жить в городе другом – как бы не жить…»
Жить в городе другом – как бы не жить. При жизни смерть дана, зовется – расстоянье. Не торопи меня. Мне некуда спешить. Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье! Какое мне письмо докажет: ты жива? Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь. Беспомощен привет, бессмысленны слова. Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь. Гремят в промозглой мгле бетонные мосты. О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички? Теперь любой пустяк действительней, чем ты: На столике стакан, на летчике петлички. На свете, где и так всё держится едва, На ниточке висит, цепляется, вот рухнет, Кто сделал, чтобы ты жива и нежива Была, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет? «Вижу, вижу спозаранку…» Вижу, вижу спозаранку Устремленные в Неву И Обводный, и Фонтанку, И похожую на склянку Речку Кронверку во рву. И каналов без уздечки Вижу утреннюю прыть, Их названья на дощечке, И смертельной Черной речки Ускользающую нить. Слышу, слышу вздох неловкий, Плач по жизни прожитой, Вижу Екатерингофки Блики, отблески, подковки Жирный отсвет нефтяной. Вижу серого оттенка Мойку, женщину и зонт, Крюков, лезущий на стенку, Пряжку, Карповку, Смоленку, Стикс, Коцит и Ахеронт. Венеция Венеция, когда ты так блестишь, Как будто я тебя и вправду вижу, И дохлую в твоем канале мышь, И статую, упрятанную в нишу, — Мне кажется, во дворик захожу. Свисает с галереи коврик. Лето. Стоит монах. К второму этажу С тряпьем веревку поднял Каналетто. Нет, Тютчев это мне тебя напел. Наплел. Нет, это Блок тебя навеял. Нет, это сам я фильм такой смотрел: Француз вояж в Италию затеял. Дурак француз, в двубортном пиджачке. Плеск голубей. Собор Святого Марка. О, как светло! Крутись на каблучке. О, как светло, о, смилуйся, как ярко! |